class="p1">Отцы-командиры пошагали глянуть, кто и зачем там окопался… Контру, числом пять голов, уже выводили из флигеля: молодой человек, лет тридцати, вида и впрямь самого эксплуататорского. Девушка, лет на восемь или десять его помладше, и тоже видно: не из крестьянок, сев да жатву, небось, только из окошка своей кареты и видывала. Дама пожилых лет, того же поля ягодка. И еще две женщины, попроще, те, видать, и впрямь из бывшей прислуги.

— Куда их? — спросил комэска. — Э-э-э, товарищ Чечевицын, ты не спи тут, погоди малеха, скоро спать заляжем, повечеряем и сразу заляжем, там натоплено, видать, у них уже… В усадьбу их, к прочим?

Чекист действительно застыл в каком-то словно бы сонном оцепенении, уставившись на контру.

Потом разлепил губы, произнес не своим, деревянным голосом:

— В сарай. Часовых к двери. За крышей приглядывать.

Молодой человек (был одет он в чиновничий вицмундир со споротыми петлицами) тоже на ходу оглядывался, смотрел на уполномоченного со странным недоумением во взоре. При словах комэска «товарищ Чечевицын» молодой человек дернулся было, рванулся назад, но ему двинули по ребрам прикладом, кольнули сквозь мундир штыком, — и запихнули вместе с остальными в дверь сарая.

«Понятно, зачем он их в отдельности порешил держать, — подумал комэска, — буржуйка-то молодая девка справная, все при ней… А товарищ Чечевицын у нас холостует и натура мужская, небось, своего требует. Ладно, в своем праве человек. Они-то, кровопивцы, наших сестер да жен сколько лет пользовали? Кабы не сотню годков, а то и поболее… А теперь власть сменилась, наша теперича власть, народная. Значит, и бабы ихние теперича наши».

Рассуждал комэска с классово-правильных позиций, да только не хотелось ему гулять битый час на свежем воздухе, когда товарищ Чечевицын вызовет на ночной допрос недобитую, но симпатичную контру.

Задумался: может, и ему допросить кого? Не старуху, понятно, а одну из кухарок-горнишных или кто они там… Решил не скоромиться, — дома жена молодая осталась, шепнувшая недавно на ушко: тяжела. К тому же аполитично как-то получится: все-таки почти свои, почти эксплуатируемый класс, хоть в поле и не горбатились… Да и с лица, если честно, не очень.

* * *

В освобожденном от эксплуататорского класса флигеле и в самом деле было натоплено, что вышло очень кстати, октябрьские ночи стояли холодные. А в остальном былые кровопийцы жили скудновато. Не беда, бойцы щедро поделились захваченными в Коммунарово трофеями, весь стол снедью завалили. Ну и четверть самогона, самого лучшего, что нашли, — как слеза прозрачного, двойной перегонки.

Впрочем, уполномоченный хватанул с устатку лишь полстакана, и Фокину сверх того пить запретил: день завтра трудный, дело предстоит ответственное. Комэска не стал настаивать, хоть и хотелось ему вмазать как следует, на всю катушку, да и позабыть обо всем, что ожидает его и отряд в ближайшие дни.

Заняться отцам-командирам после ужина было нечем: заложников всех собрали и доставили в усадьбу без происшествий, парламентера в лес отправили, а задушевные разговоры о жизни у этой парочки на трезвую голову не получались.

Искоса поглядывая на чекиста, Фокин сообразил: с ночным допросом дал маху, ничего такого уполномоченный не затевает. Спросил на всякий случай напрямую:

— Слышь, товарищ Чечевицын, а ту девку-то помещичью ты попользовать, я гляжу, не желаешь? Тогда, может…

Он не договорил. Чекист как-то резко и неожиданно оказался на ногах. Только что сидел, развалясь, за столом, — и оказался. Когда надо, он умел двигаться с быстротой атакующей змеи. Но сейчас-то с чего задергался?

Фокин тоже поднялся, гораздо медленнее. Кряжистый, с медвежьей повадкой, он был на голову выше уполномоченного, и гораздо шире в плечах. Но и ему становилось не по себе, когда на Чечевицына накатывало. И сейчас комэска стоял напружинившись, держа руку поближе к кобуре.

По-правильному Фокин мог насверлить в уполномоченном с пяток дырок из своего именного нагана, пока чекист лишь выцарапает маузер из футляра. Но закладываться на такой исход Фокин не стал бы… Знал, что Чечевицын таскает в правом рукаве еще одно оружие, самое бандитское.

По юным своим годам ездил Ванятка Фокин как-то в Питер на заработки со строительной артелью, и нехороший с ним там случай приключился: по завершении работ выпил немного и сцепился из-за какой-то ерунды с городским парнем на Лиговке. Слово за слово, до рук дошло, что Ванятку, первого кулачного бойца на деревне, не напугало. Но городской по-особенному махнул рукой — неопасно и вдалеке, Ванятка даже прикрываться не стал — из рукава вылетела гирька на резинке, да как шарахнет в лоб! На пару часов из памяти выпал, да потом еще дня три голова гудела… Ну и деньги все заработанные из кармана того… платой за науку.

Вот и у товарища Чечевицына такая же снасть в рукаве таилась. Только на резинку крепилась не гирька, а браунинг. Блестящий, крохотный, весь на ребячьей ладошке поместится, пульки как семечки. Несерьезное вроде оружие, для буржуйских дамочек. Но это смотря как стрелять… Товарищ Чечевицын стрелял всегда наповал, точно в сердце.

Они стояли напротив друг друга, мерялись взглядами. Ох и не любил же комэска Фокин этого делать. Казалось ему, что черные дыры глаз товарища Чечевицына ведут совсем не вовнутрь головы, как у любого нормального человека, а куда-то в иные места, куда заглядывать людям не положено. Ну разве лишь только после смерти заглянуть в те места доведется, да и то совсем пропащим душам…

Фокин слыхал (и не знал, верить или нет), что некоторые упрямые подследственные сдавались после такой вот дуэли взглядов с уполномоченным: рассказывали все обо всех.

— Слушай меня, комэска… — прошипел товарищ Чечевицын, и чернота его глаз давила уже не фигурально, а физически: Фокин почувствовал, что дышать ему стало трудней. — Слушай внимательно, повторять не буду. Ежели кто-то из твоих, или ты сам, мне наплевать… если кто-то девку эту тронет, — расстреляю. Тех, кто тронул, расстреляю. И тебя расстреляю, Фокин, — в любом случае. Вот прямо завтра утром к стеночке встанешь. Несколько чистых приговоров у меня всегда с собой, только имена вписать. Твои же бойцы тебе же пару-тройку пуль в брюхо всадят, я специально прикажу, — чтоб в брюхо, чтоб помучался, кровушкой чтоб поблевал. А если позже узнаю, — я и с фронта вас выдерну. Но тогда уж не расстреляю, извини. Я вас тогда к нам на подвал, к Трофимычу. Скажу, чтоб он ни о чем вас не спрашивал, чтоб он молодых на вас натаскивал… Через неделю вы у ног моих ползать будете и дерьмо с сапог слизывать, чтобы я вас расстрелял. А я не