Рощин потер руки и обратился ко мне:

— О чем… то бишь… я говорил?

— О Диме Калиниченко.

— А… ну да. Вот… выпьете? Как вас… Евгения Петровна? А? Э-э-э…

Так. Дожили. Эдуард Сергеевич начал забывать, как меня зовут.

А тем временем в руках Рощина появилась маленькая плоская бутылочка коньяка. Он отхлебнул из нее с таким видом, словно там была вода, а потом сказал с неожиданно четкой дикцией:

— А вообще, Екатерина Васильевна… кто это вам посоветовал стать охр… охранником? Ну… не женское это дело… так, а?

— Вы цитируете мою тетю, — сказала я сухо.

— А… а я — моего дядю! — отозвался тот, а потом подполз ко мне и, обняв мои колени, проговорил: — Сегодня, я вижу… особенно грустен твой взгляд… и руки особенно тонки, колени обняв… в-в-в… вам нр — р-равится Гумилев?

И, не дожидаясь моего ответа, он снял вторую туфлю и швырнул ее в окно с такой силой, что оно тоже разлетелось вдребезги с ужасающим грохотом, а несколько мелких осколков долетели и до меня.

Ну, это уже слишком!

Я схватила Эдуарда Сергеевича и с еще не изведанным в отношении Рощина чувством угрюмой, целенаправленной ожесточенности завернула ему руку за спину и, рванув на себя, перехватила за шею… а потом с силой толкнула от себя. На диван.

Эдуард Сергеевич обвалился с таким грохотом, словно он был не он, а шкаф-купе. Хотя, конечно, Рощин — мужчина крупный.

— Ты че делаешь, сука? — вдруг резко прозвучало за спиной, и я, обернувшись, увидела буквально ринувшегося на меня из дверного проема охранника. Выбора не оставалось — объяснить этому здоровенному лбу, что я просто-напросто утихомириваю разбушевавшегося клиента, за оставшиеся до контакта доли секунды возможным не представлялось. Поэтому я просто уклонилась от его выпада, а потом с силой ударила его ногой в солнечное сплетение.

Тот согнулся вдвое и со сдавленным сиплым воем (о, уже в рифму, прямо как у упомянутого Рощиным Гумилева Н.С.!) упал на ковер.

— Я, конечно, все понимаю, в России, согласно демографической статистике, большой недостаток мужчин, но когда эти, недостающие, ведут себя подобным образом… то уж извините, — холодно сказала я вошедшему Дубнову.

— Что случилось? — отрывисто спросил он.

Я коротко пояснила, и тут с дивана раздался глас главного виновника всех недоразумений — Рощина:

— Пошли все вон, уроды! Она все правильно… все правильно. А стекла… да, я — бил стекла! У меня… все могу! Пошли вон отсюда, козлы!

Дубнов все понял и, брезгливо толкнув в бок поднимающегося с пола амбала — дескать, соображать надо, придурок! — вышел, а Эдуард Сергеевич зарядил ему вслед громогласное:

— И не заходите сюда, даже если бы я тут это самое… «Хава нагилу» пел!

На самом пороге Сергей Иванович обернулся и отчетливо произнес:

— Женя… на минутку.

* * *

Обозначенная в столь четких временных контурах «минутка» показалась мне по меньшей мере получасом.

И все потому, что, когда я вышла в коридор вслед за Дубновым, я увидела, что у стены — бледный, как ее облицовка, — стоит Саша Воронцов и неподвижно, неопределенно, тускло на меня смотрит.

— Вот он тебя спрашивал, — сказал Дубнов.

— Понятно, — громко сказала я, — ну-ка, Александр Николаевич, пойдемте.

Я отвела его в какой-то затянутый тяжелыми темными портьерами закуток и, резко повернувшись на каблуках, столь же резко произнесла:

— Ты вот что, Воронцов. Твоя мина и мимика Отелло мне прискучили. Я думаю, что если ты и дальше будешь вести себя в подобном же ключе, то наше дальнейшее общение станет, мягко говоря, бесперспективным. Я к тебе отношусь очень хорошо, но даже и моему долготерпению есть предел.

Воронцов ничего не говорил, просто смотрел на меня из-под полуприкрытых век. И мне определенно не нравился этот взгляд.

— Я на работе, — продолжала я. — И не надо меня ревновать к каждому столбу и вообще ко всему, что стоит вертикально.

— Это что, намек? — спросил Александр деревянным голосом.

— Какой намек, Воронцов? Какой еще намек? В общем, так: иди, веселись, можешь пообщаться с девушками, выпей, в конце концов, с твоими старыми знакомыми Ковалевым и этим… Пашей Немякшиным. Но не смей дуться! Понятно?

И я повернулась, чтобы идти, и уже сделала было первые два шага по коридору, по ковровой дорожке, приглушающей звуки этих самых шагов, — как вдруг за спиной раздался тихий, спокойный, нежный голос:

— Подожди. Не уходи. Я не все еще сказал.

Я хотела было пропустить эти слова мимо ушей, но тут что-то словно помимо моей воли развернуло меня на сто восемьдесят градусов и уперло взглядом в неожиданно показавшееся таким родным и дорогим бледное лицо на фоне темной, отливающей багровым — оттенком свежей крови на стене! — портьере…

* * *

Я открыла глаза. В голове страшно гудело. Словно вибрировал и раскачивался огромный колокол, к языку которого, как сотни веревочек, прикипели все мои нервы. Все мозговые импульсы. Все ниточки всех мыслимых болей.

Что случилось? Что произошло?

И почему… почему я опять ничего не помню? Почему… почему последним обрывком, мутным, мало что объясняющим и показывающим, подобно давно не мытому оконному стеклу, — последним обрывком воспоминаний было это лицо… лицо Саши Воронцова на этой портьере? Да, портьере. Темной портьере. Кровавая… кровавая портьера.

Я попыталась было приподняться, но в локте, в нервном узле сустава, полыхнула такая боль, такая жуть, что с хриплым стоном я снова припала к полу.

Перед глазами было темно, хотя — непонятно, на основании каких ощущений — я понимала, что надо мной разливается полновесным роскошным светом тяжелая люстра… разбрызгивается, загоняя тьму по углам и по щелям.

…Но почему во мне самой так много этой самой тьмы?

Вторая попытка приподняться оказалась более удачной. Я оторвала свое словно налившееся свинцом тело от пола и встала… да, кажется, на колени.

Такое ощущение, что это не мои колени, а так — плохо привинченные протезы на коленных чашечках. Да и все тело — чужое, словно отказывающееся меня признавать.

Тьма разодралась передо мной, и в по-прежнему тусклом, бедном, бледном воздухе передо мной всплыло лицо… да, Дубнова. Дубнов.

— Дубнов, — выговорила я и поразилась слабости и какой-то… чужеродности, что ли, своего голоса, — Дубнов… что со мной?

— С тобой — пока ничего, — вползло в меня откуда-то сверху. — Но мы быстро это исправим.

— Но я…

— Что — ты? Ты… ты — сука!! — Обычно сдержанного Сергея Ивановича просто трясло от ненависти, и она не сочилась из всех его пор… нет, она рвалась, как магма из вулкана. Таким я никогда не видела его.