Бобины продолжали крутиться. Пальба кончилась, из шипения пустой дорожки воспарил надрывающий сердце голос саксофона. Тихо, медленно и печально зазвучало танго «Маленький цветок», под которое они с будущей первой женой танцевали на институтских вечерах. Недавно она звонила ему похвастаться, что отдыхала в Анталии.

Это была мелодия без слов. Ее чистой волной смыло память о неудачах последних дней. Все ушло, затянулось наркотической дымкой, но, с другой стороны, невозможно стало понять, почему он сидит на полу в чужом доме, совершенно один, как погашенный лимитированный чек на столе у операциониста. Кто-то невидимый ежедневно производил списание со счета его спокойствия, грозящего скоро дойти до дебитового сальдо. Смешная отцов-ская жалоба идеально ложилась на музыку «Маленького цветка». Маленький, совсем маленький! Никому не нужный, упрямо торчащий среди полегших под первыми заморозками собратьев типа Гены. Жохов прикрыл глаза и, раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько заскулил, как от зубной боли.

Перед сном сосед Жохова прослушал обзор прессы по «Маяку». Все газеты писали о том, как безнравственно поступил Конституционный суд, отменив назначенный Ельциным референдум не когда-нибудь, а в день похорон его матери.

«В Санкт-Петербурге, – сообщали “Известия”, – на Дворцовой площади состоялся многотысячный митинг в поддержку Обращения президента к Съезду народных депутатов. На митинге Анатолий Собчак заявил: “Есть законы государственные, а есть законы божеские, и один из этих моральных божеских законов гласит, что в день, когда человек хоронит свою мать, судить и распинать его – вероломно!”»

Напоследок диктор привел цитату из интервью министра финансов США, господина Бентсена. Тот рассказал корреспонденту «Российских вестей» о своей поездке в Москву: «Меня приятно удивило, насколько экономика сегодняшней России отличается от той, что я видел во время моего предыдущего визита три года назад. Это как день и ночь. В магазинах есть продукты, всюду стоят киоски. В последние дни моего пребывания в Москве погода была пасмурная, но я верю, что впереди вас ожидает ясное небо».

К полуночи сосед уснул и сразу же захрапел с тяжелым свистом из-под западающей губы и мученическим клекотом в горле. Лицо его страдальчески исказилось, как будто все, о чем он постоянно думал и говорил наяву, было лишь способом заговорить то невыразимое, что во сне наваливалось ему на грудь сгустком потусторонней тьмы.

13

Утром, пока Шубин завтракал, жена прибиралась у него в комнате. Внезапно там стало тихо, затем она вошла в кухню, брезгливо протянула ему взятый со стола лист бумаги и поинтересовалась, о ком тут говорится. Тон не предвещал ничего хорошего.

Он прекрасно знал этот текст, но прочел еще раз ее глазами: «Однажды ему случайно попались на глаза детородные органы телки. Восхищенный их размерами и формой, он повелел сделать с них слепок, который потом был отлит в золоте и в качестве образца провезен по всей стране – с тем чтобы найти для него женщину, сотворенную подобным же образом».

Шубин объяснил, что это выписка из «Истории возвышения и упадка Оттоманской Империи» Антиоха Кантемира, речь идет о турецком султане Ибрагиме II по прозвищу Дели, то есть «безумный». Он правил как раз в то время, когда Анкудинова из Сучавы привезли в Стамбул.

– И нашли для него такую женщину? – спросила жена.

– Кантемир пишет, что да.

– Ты тоже напиши, – посоветовала она. – Чем больше таких фактов, тем они тебе лучше заплатят.

В Стамбуле Анкудинов предстал перед великим визирем Салех-пашой. Тот спросил, почему он, будучи цар-ского рода, не объявил об этом в Москве, а ездит по чужим государствам. Анкудинов сказал, что отцовы изменники захотели и его, князя Шуйского, извести своей собацкой изменой, он о том проведал и поехал в Польшу, но не захотел там жить, потому что король Владислав пожаловал его не по достоинству. К тому же у короля не как у султанова величества, в государстве порядка нет, паны его не слушают, на сеймах промеж себя дерутся и стекла бьют, а как вставлять, так никого нету.

«Хочешь ли ты побусурманиться?» – спросил визирь.

«Если султаново величество пожалует меня по достоинству, то я побусурманюсь», – отвечал Анкудинов.

Затем он предложил Салех-паше следующий план действий: султан Ибрагим даст ему турских ратных людей, с этим войском он пойдет на московских ратных людей, которые против него, царского сына, воевать не станут и перейдут под его святое знамя. Он займет отеческий престол, а в благодарность уступит султану Астрахань с окрестностями.

Салех-паша без восторга отнесся к этому плану, но оставил Анкудинова при себе и распорядился посылать ему кушанья со своей поварни. Так продолжалось до тех пор, пока осенью 1646 года из Кафы в Стамбул не приплыли на турецкой каторге русские послы – окольничий Телепнев и дьяк Кузовлев. Они привезли весть о том, что царь и великий государь Михаил Федорович телом перенесся в пещеры земные, душой – в обители блаженных, а царский венец принял его сын Алексей Михайлович, желающий по-старому быть с султаном в дружбе, братстве и любви.

Ибрагиму II не исполнилось еще и тридцати лет. Юность он провел в заточении, под ежедневным страхом смерти, на долгие годы подорвавшим его мужскую силу, и теперь, когда она к нему вернулась, торопился наверстать упущенное. Радости, которых он был лишен, по восшествии на престол заняли все его время. Государственными делами султан занимался мало. Большую часть суток он проводил в серале, истощая любовными битвами свою без того не слишком обильную плоть. Венецианские зеркала украшали потолок и стены его покоев, а предназначенное для утех ложе покрыто было подстилкой из драгоценных собольих шкурок стоимостью в пару военных кораблей. Воспламеняясь от их жара, султан при намерении овладеть женщиной скользил по меху голыми коленями, чем затруднял себе достижение цели и распалялся еще сильнее. Про Московское государство ему известно было только то, что оттуда привозят соболей, поэтому аудиенция продолжалась недолго. Послы вручили султану свои грамоты, после чего их отправили на переговоры к великому визирю.

К тому времени добрые люди уже рассказали им, какую змею пригрел Салех-паша у себя на груди. Телепнев и Кузовлев знали, за кого выдает себя здешний самозванец, но его подлинное имя оставалось для них тайной. Они помыслить не могли, что этот вор и тот, что проживал в Кракове, при короле Владиславе, – один человек. Послы настаивали на встрече с ним, и Салех-паша согласился устроить очную ставку у себя во дворце.

Во время их следующего визита кадиаскеры ввели в залу тощеватого паробка в аземском халате, без однорядки. Поклонившись сначала визирю, потом – послам, он с важным видом достал из рукава свиток и приготовился читать.

«Что это?» – спросили послы.

«Декларация в пяти виршах», – ответил самозванец и прочел:

Пять камней имел Давид в пастушьем тоболе,

Коли, не стерпев от неприятель сердечной боли,

Шел с пращей смело против страшного Галиада