— Погоди минуту.

Дверь захлопнулась у меня перед лицом. Я сняла сшитое у портного пальто, надеясь, что без него мой вид будет более жалким. Со стороны ручья дул холодный ветер. Я поежилась и дернула за карман синей саржевой юбки. Нитки лопнули, и карман отлетел. Я бы срезала кружевные манжеты с блузки, но не было ножниц. Наверное, рваного кармана хватит.

Потом я неохотно сняла перчатки и спрятала их в карман пальто. Сжала изуродованные пальцы в кулак, чтобы никто их не видел.

Когда хозяин дома вернулся, я протянула ему пальто и попросила от него избавиться.

Он покачал головой.

— Ну и чепуху ты задумала, — сказал он, взял пальто и повесил на крючок. — Пошли.

Мы двинулись назад по Болтон-роуд. По обеим сторонам дороги высились гордые вязы. Пошел дождь, и я почувствовала, как влага оседает у меня на щеках. Мой спутник поднял воротник пальто и наклонил голову. Ветер забирался под платье, я обхватила себя руками и старалась не дрожать. Если бы мы дошли до того места, где дорога переходила на южный склон, мы свернули бы на Эмерсон-стрит и вернулись бы к моему дому. Минуту я обдумывала эту идею, но тут мой спутник повернул направо, и я пошла за ним по крутому заросшему склону. Всего на несколько дней. Как только мама покажет папе мою записку, мы с Луэллой вернемся домой.

Мы прошли еще немного и вскоре оказались перед воротами Дома милосердия. Посмотрели на кривую дорожку, на белые стены, тянувшиеся по обе стороны.

— Я не спросил, как тебя зовут.

Как зовут? Об этом я не подумала.

— Наверное, мне стоит назваться вашим именем.

— Ротман. Герберт Ротман.

Я посмотрела на него. Дождь прекратился. Ветер взъерошил его волосы, и теперь они напоминали пушинки на одуванчике. Пальто свисало до колен и топорщилось над худыми плечами.

Я протянула руку:

— Эффи Ротман. Приятно познакомиться, Герберт.

Руки он держал в карманах и не подумал их вынуть.

С непроницаемым лицом он заметил:

— Ты не похожа на девицу, которая что-то не то натворила.

Я опустила руку.

— Пока еще не поздно, можно повернуть назад. — Он явно считал, что дорога привела нас не к лучшему месту. — Может, ты просто в церкви покаешься или что? Как-то это неправильно.

Я хотела сказать ему, что это самый храбрый поступок в моей жизни, но сказала только:

— Вам ничего не грозит.

— Мне? Разумеется.

Герберт дернул за бронзовое кольцо, свисавшее с большого колокольчика, и раздался громкий звон. Из белого домика появилась женщина. Потерла ладони друг о друга, стряхивая с них грязь:

— Новая девица?

Герберт кивнул. Женщина, не глядя на нас, запустила руку в карман передника и выудила внушительное кольцо с ключами. Немолодое лицо от солнца стало бурым. Она вставила ключ, повернула его, и ворота открылись.

— Идите к главной двери, сестра Гертруда вас впустит.

Мы прошли вперед, и металлические ворота захлопнулись за нами. От щелчка замка по шее побежали мурашки. Герберт натянул шляпу на уши и пошел вперед. Я двинулась за ним.

Дом оказался массивным кирпичным строением, стоявшим над Гудзоном. Настоящая цитадель. Она тянулась на целые мили. Посмотрев на огромную ухоженную лужайку, окруженную высокой белой стеной, я разглядела за ней лесистую долину и реку, похожую на металлическую ленту, в которой отражалось угрюмое небо.

Я прошла за Гербертом через арку и поднялась по широким каменным ступеням. Лишенные листьев лозы, толстые и узловатые, ползли по стене вверх и исчезали в проемах балюстрады. Когда Герберт коснулся гонга у входной двери, тот громко зазвенел. Послышались торопливые шаги, и дверь открылась.

— Сестра Гертруда? — спросил Герберт.

— Нет. — Сестра смерила нас взглядом маленьких тусклых глазок. — Сестра Мария. Чем могу служить? — Говорила она еле слышно.

— Да вот, хочу… — Герберт посмотрел на меня. Я смотрела на стиснутые руки монахини, бледные на фоне складок хабита[2] и изогнутые, как раковины. — Хочу дочь к вам пристроить.

— По решению мирового судьи?

— Нет, мэм. А это обязательно?

— Нет, разумеется, нет. Это обычный путь, но мы принимаем девиц и без решения суда. Пойдем, я покажу тебя сестре Гертруде.

Сестра Мария отступила в сторону и слегка кивнула. Она была так тонка и бледна, что походила на больного ребенка, которого не пускают на улицу. Чепец казался слишком тяжелым для ее шеи, он, будто вериги, заставлял ее постоянно клонить голову набок. Холл оказался чистым и светлым, пол — гладко натертым. Было холодно, но не слишком. Мы вошли в маленькую комнатку, стерильный запах которой напомнил мне о врачах. Сестра Мария велела нам подождать. Вернувшись через несколько минут, она отвела нас в другую комнату, еще меньше. Там была другая монахиня. Она сидела, сгорбившись, за огромным столом, совершенно пустым, если не считать одинокой лампы, бросавшей круг света на темное дерево. Слева у стены стоял тяжелый дубовый стол с рядами книг, часами и мраморной фигуркой Иисуса, склонившего голову. На подоконнике виднелся хилый от недостатка света цветок.

Женщина за столом отпустила сестру Марию, которая покорно кивнула и вышла из комнаты. Двигалась она так же осторожно, как и разговаривала, словно боялась занять лишнее пространство или истратить слишком много воздуха. Как ее только слушались девушки? Один взгляд Луэллы мог бы убить ее. Луэлла… Где она? В столовой? В часовне? В какой-нибудь пустой комнате? Я смотрела на женщину за столом, стараясь скрыть свое нетерпение.

Монахиня равнодушно взглянула на меня. Тишину нарушало только негромкое тиканье часов. Потом она перевела взгляд на Герберта.

— Я сестра Гертруда, — мягко сказала она и на мгновение отвлеклась, чтобы достать из ящика бумагу и перо. — Как зовут девочку?

Герберт мял шляпу в руках.

— Эффи Ротман, — ответил он очень неуверенно. Мне хотелось, чтобы он был более убедительным.

Сестра Гертруда сняла с пера колпачок и начала записывать.

— Возраст?

Поймав отчаянный взгляд Герберта, я ответила вместо него:

— Тринадцать лет.

Перо зависло над бумагой. Сестра Гертруда посмотрела на меня. Она казалась старой, но лицо у нее было круглое и гладкое, а руки мягкие и гладкие, без выступающих вен. Жизнь под покровом хабита — вдали от солнца, со скудной едой и многочасовым стоянием на коленях — позволила ей хорошо сохраниться.

— Тринадцать? — удивленно переспросила она.

— Я маленькая для своего возраста.