Все его трюки были, казалось, уже разыграны и оказались неудачными или имели лишь кратковременный успех и не могли теперь, на пороге катастрофы, сыграть необходимую роль. Геббельс пытался играть на струнах милитаризма и потерпел неудачу. Он призывал к «истинному социализму», но и эта карта была бита. Он прославлял новый порядок, но не преуспел и на этой ниве. Он хотел организовать крестовый поход против большевизма, но и это удалось лишь на время. Он пытался защитить Европу от нашествия азиатских орд, но и это не принесло немцам удачу. Дни становились все короче, и Геббельс, следуя былому совету Шпеера, попытался разыграть карту «крови, пота и слез». Но пропаганда подчиняется закону уменьшения отдачи со временем. То, что было хорошо для Англии в 1940 году, не годилось для Германии 1944 года, особенно после стольких взаимоисключающих обещаний. Этот лозунг себя тоже не оправдал. Тогда Геббельс решил напомнить судьбу Фридриха Великого, его Семилетнюю войну. Немцам напомнили, как в XVIII веке, казалось, был обречен даже великий Фридрих. Союзники покинули его, враги сжали неумолимое кольцо, русские взяли Берлин, и Фридрих остался в одиночестве, преследуемый бесчисленными ордами врагов. Но Фридрих остался в живых и в конце концов восторжествовал – благодаря своему восточному упорству, блистательной стратегии и благосклонности провидения, которому было угодно посеять раздоры между его врагами. Так как немцами в 1944 году правил не менее великий вождь, величайший стратегический гений всех времен и народов, гений, к которому провидение было не менее благосклонно (и это подтвердили совсем недавние события), то не стоит ли им, немцам, проявить еще немного терпения и дождаться столь же блистательного конца? Но даже такой подход не помог зимой 1944/45 года. Что еще мог пророчествовать пророк?

Но Геббельс, как всегда, оказался на высоте положения. Если все прежние призывы оказались бесплодными, если все использованные скрепы оказались бесполезными, то все же в распоряжении Геббельса оставался старый, проверенный лозунг революционного нацизма, лозунг, воодушевивший в свое время деклассированные элементы, обездоленных людей и прочих изгоев общества, составивших костяк нацистской партии до того, как к ней примкнули юнкеры и генералы, промышленники и чиновники. Этот лозунг мог воодушевить низы и теперь, когда не приходилось уже рассчитывать на попутчиков, примазавшихся к нацизму в хорошую погоду. Этот лозунг снова зазвучал по берлинскому радио, а затем по радио «Вервольф». Это был призыв к разрушению. Зазвучал истинный голос нацизма, очищенный от всех наслоений промежуточного периода, голос, вызвавший брезгливый страх у аристократа Раушнинга. Этот голос зазвенел среди фарфоровых чашек, сдобных булочек, часов с кукушкой и баварских безделушек раннего Берхтесгадена. Снова возобладала доктрина классовой борьбы, перманентной революции, бессмысленного, но радостного разрушения жизни и собственности, а также всех тех ценностей цивилизации, к которым немецкий нацист, несмотря на все свои болезненные попытки их имитировать, всегда относился с завистью и отвращением. Военно-полевые суды, ужасы бомбардировок приобрели теперь новое значение в глазах ликующего доктора Геббельса: это было не страшное, но очищающее разрушение, и он от всей души его приветствовал. «Бомбовый террор, – злорадствовал Геббельс, – не щадит ни хижины, ни дворцы; тотальная война – это падение всех классовых барьеров». «Под обломками наших разбомбленных городов, – эхом вторили немецкие газеты, – были наконец погребены последние так называемые достижения бюргерства XIX века». «У революции не может быть конца, – кричало радио «Вервольф». – Революция обречена на провал только в том случае, когда те, кто ее совершил, перестают быть революционерами». Эта радиостанция тоже приветствовала тонны бомб, сыпавшихся теперь каждую ночь на промышленные города Германии: «…вместе с памятниками культуры они сокрушают также и последние препятствия на пути к исполнению революционных задач. Теперь, когда все лежит в руинах, мы будем просто вынуждены восстанавливать Европу. В прошлом частная собственность сковывала нас своими буржуазными кандалами. Теперь же бомбы, вместо того чтобы убивать европейцев, рушат стены их тюрьмы… В попытке уничтожить будущее Европы наши враги смогли лишь уничтожить ее прошлое – вместе с этим прошлым погибло все старое и отжившее». Главное достоинство Геббельса – латинская ясность его стиля и мышления. Немецкий язык, особенно в устах философов, часто бывает туманным и невнятным. Подобные чувства и настроения, высказанные, например, Гегелем или Шпенглером, Розенбергом или Штрайхером, звучали бы как вещие, но двусмысленные предостережения, которые можно было толковать как угодно. Но язык Геббельса был свободен от этих опасных недостатков. Не было никаких сомнений в его ликовании.

Но между тем мы отвлеклись от Гитлера. Что с ним происходило в это время? После заговора генералов 20 июля Гитлер избегал всякой публичности – избегал сам или его к этому принудили так умело, что многие считали его умершим или думали, что он стал пленником Гиммлера. Поскольку ответом на все вопросы было гробовое молчание, по стране поползли слухи и преувеличения, полные вымышленных подробностей, которые в таких ситуациях часто сходят за достоверные свидетельства. Всезнающие журналисты подробно, как Данте или Бедекер, описывали средневековые катакомбы, в которых был замурован фюрер. Некоторые, судя по строению ушных раковин, утверждали, что на фотографиях все видели двойника Гитлера, и все это делалось для того, чтобы скрыть от немецкого народа смерть его настоящего хозяина. На самом же деле не было в истории Третьего рейха периода жизни Гитлера, о котором мы знали бы больше, чем пять месяцев с октября 1944 по февраль 1945 года. На этот период приходится дневник, который вел за Гитлера его камердинер Хайнц Линге. Этот дневник был найден в сентябре 1945 года в развалинах имперской канцелярии одним британским офицером. Это был деловой рукописный дневник. Упоминания о таких неожиданных событиях, как воздушные налеты, говорят о том, что записи в дневник вносились задним числом, как подведение итогов произошедших за день событий. На левой странице разворота перечислены события и беседы в их реальной последовательности – час за часом. На правой странице разворота указано место, где в тот период находилась ставка фюрера. До 20 ноября это было Wolfschanze[101] в Растенбурге, где произошло покушение; затем до 10 декабря ставка находилась в Берлине; с 11 декабря до 15 января в Adlershorst[102] близ Бад-Наухайма в горах Таунуса, откуда Гитлер руководил Арденнским наступлением, и, наконец, с 16 января и до конца в Берлине, в имперской канцелярии, которую Гитлер уже больше не покидал ни разу.

Этот дневник, несмотря на свою сухость и краткость – в нем фиксировались лишь беседы, приемы пищи и встречи, – представляет собой большую ценность для историка, занимающегося биографией Гитлера. Дневник дает представление о его распорядке дня, привычках, его окружении и посетителях, о болезнях Гитлера и о возраставшей частоте его встреч. Гитлер вставал с постели около полудня, и расписание дел соответствовало такому позднему пробуждению. Следовали встречи и беседы с политиками и генералами, адъютантами и офицерами связи, врачами и секретарями. Эти встречи и беседы прерывались лишь приемами пищи, получасовыми прогулками в саду имперской канцелярии и вечерним отдыхом, после которого – с двух до половины четвертого – имело место чаепитие, за которым не говорили о политике, а через два часа Гитлер обычно отходил ко сну. Так как беседы и встречи продолжались до половины четвертого утра, этот распорядок тяжким бременем ложился на людей, которые, в отличие от Гитлера, не могли спать до полудня. В последние месяцы график стал еще более напряженным, так как Гитлер сократил время сна до трех часов[103]. Но был один человек, который неукоснительно соблюдал точно такой же распорядок дня. Упорный Борман был исполнен решимости никогда не спускать глаз со своего хозяина, от которого целиком и полностью зависела его власть. Он не мог, не имел права подпускать кого бы то ни было к уху Гитлера. Борман справился с этой нелегкой задачей и всегда был у фюрера под рукой.