– Не знаю. Может быть, люблю.

– Скучаешь, да?

– Нет, просто… тяжело. Стерпелась. Человек-то добрый.

– Стерпелась. Быстро чё-то. Вам, бабам, лишь бы человек был добрый.

– Ну дак а чё ж ещё?

– Да я люблю… – Арынин зажёг спичку и отвёл взгляд от собеседницы на кончик папиросы.

– Ай, ладно, чё тут толковать… Кто старое помянет, тому глаз вон… Так ведь, Саша?

Свет от лампы тусклый. То и дело приходится выкручивать фитиль, выкрученный слишком, он начинает коптить. В избе пахнет гарью. Пахнет лосятиной. И – горьким разговором.

Уж было за полночь.

– Саша, пора… мать спросит… – не глядит Матрёна на Арынина.

– Счас, счас, – уже в который раз отвечает тот. Но теперь встал, поправил рукой гимнастёрку, просовывая пальцы под ремень. Сказал: – Давай ещё на посошок… да я пойду, а то… действительно.

– Ой, да ты что!.. Какой мне посошок-мне не идти… и так уж пьяная вон, – рукой махнув, Матрёна захихикала.

– С одной-то рюмки… Крепче будешь спать.

– Да я и так…

– Да ты и так…

– Вроде не жалуюсь.

У дверей Александр долго не выпускал из своей ладони пальцы Матрёны. Тёплые. Родные. Единственные. Огрубевшие. Но всё же бабьи.

– Сёдня какое же число-то?

– Да уж двадцатое, однако.

– Хе-хе – однако… Помнишь?.. Мать уехала… Будем до гроба, Саша, так вот…

– Ладно.

– Э-эй… Поцеловать-то можно, нет? – а голос свой и не узнал. И никогда об этом он не спрашивал: хотел – целовал – ему принадлежало её тело. Ну а теперь вот – словно нищий – просить приходится, как милостыню.

– Нет, нет, ты чё, – шёпотом Матрёна. И попыталась руку выдернуть, но крепко держит Александр, да и пальцы – те как будто льнут – не слушаются. – Я не могу так. – А голова кругом идёт, и мысль одна в ней лишь: да грех ли это? Не грех. Ведь было всё, ведь всё же было. Он мой, он мой. – Нет, нет, тычё, нет, нет, ну чё ты, Александр, Саша, Са… – и как лето с майским дождём – мужское тепло, мужская сила, мужская власть, мужские ласки, и не просто мужские, а его, Сашкины, первого, родного, вредного, но единственного – и не бежать, а оторваться от земли и полететь над нею хочется.

Едва, в корону спрятавшись, светил фитиль. Стекло лампы всё черно от копоти.

В избе жарко.

Проснулась Матрёна.

И горечь. И сладость. И что-то ещё. Ну а поверх всего: он мой, он мой. На ночь, на год, пусть на всю жизнь – хоть даже в памяти – там только.

– Ух и натопил, – сказала Матрёна. И открыла глаза. Лежал он рядом. Спал. Равномерно, спокойно поднималась грудь его, замирала, опускалась. Как когда-то. Как раньше. В придуманном будто сне. В стогу, на поляне, на чердаке, у него дома. Не так вот только: розовая-то культя. Но всё равно: твой. Твой… И: твой.

Почувствовав гарь, Матрёна спохватилась: так и не погасил он, значит, лампу. Повернувшись, она взглянула на детскую кровать и обмерла.

В слабом, тусклом свете увидела она, что широко открыты глаза у Мишутки. Смотрит Мишутка на неё.

Матрёна машинально натянула на себя и Арынина одеяло, затем спустила на пол ноги, глядя на сына, укрыла с головой мужика, встала и подошла к детской кроватке.

– Мишутка, родненький, ты чё?

Смотрит на постель материну Мишутка и молчит.

– Да чё с тобой, хороший мой?

– Боюсь.

– Чего? Чё, сон приснился, что ли, страшный?

– Боюсь… Боюсь одних вас оставлять тут, – проговорил Мишутка тихим голосом, от которого у матери захолонуло сердце, и головою ткнулся ей в живот.

– Спи, спи, маленький. – Матрёна принесла воды, напоила сына. – Спи, мой сладенький, и ничего не бойся. Мама с тобой, – и полежала с ним, пока он не забылся.

Уже управляясь, она несколько раз забегала в дом, чтобы взглянуть на сына. Кончив с управой, обмела возле крыльца растрепавшимся голиком валенки, в избе их скинула и, не снимая шабура, прошла в горницу. Мишка в рубахе белой, в рост его длиною, стоял на кровати и, закатив глаза, обеими ручонкам царапал себе горло.

А на рассвете промаявшаяся всю долгую ночь от «рематизьма» и незлобных жалоб на него Богу старая Арыниха приподняла голову над жёсткой подушкой и прислушалась.

– Воет кто, – пробормотала она. – Не ветер это, не собака… Выть так может только баба.

Назавтра, двадцать первого января, Арынин сколотил гробик, а двадцать второго в летних, уже тесных, за пять картофелин выменянных у эстонцев, ботиночках и в новом, за ночь скроенном и сшитом из своего старого суконного платья бабушкой костюмчика Мишутку и похоронили.

В комнате потемнело. Налетел на деревню сильный ветер. На крыше дома что-то загремело. В огородчике заскулила собака.

Накинув шаль, Матрёна вышла из избы.

Оттащив упавший белёный скворечник, она спустилась по лестнице в яму, через уши шапки пошлёпала мужа по щекам, взяла его за руки, взвалила, как мешок, на спину и медленно, опасаясь – не сломалась бы какая из ступенек, выбралась с ним наверх.

Уже в доме Захар Иванович пришёл в себя. Ужинать он отказался, позволил Матрёне лишь смазать наскоро ушибленное упавшим скворечником на голове место какой-то мазью, обругал её, Матрёну, за неподметённый в избе пол и сразу же улёгся спать.

И спал в эту ночь Захар Иванович так: не чувствуя ни рук, ни ног, ни мух, как те над ним ни измывались.

И только снилось ему, будто отец его покойный, Иван Захарович, всю ночь ковал на его темени маленькие щипчики, которыми собирался утром извлечь из глаза Захарки залетевшую туда репейную шипицу.

1982

Течёт таёжная речка Пескощучка, течёт, пенясь, играет на километровых перекатах, собирается, застывая под тенью тальников, в плёса, хитро из них выкатывается и бежит дальше. А перед сопкой Козий Пуп превращается в Козье озеро, затем огибает сопку двумя рукавами – Пеской и Щучкой, – сливается и уже Щучкопеской тянется плавно и медленно к великой сибирской реке. Но далее Козьего Пупа нам делать нечего, да если и появится какое вдруг заделье, нас туда просто-напросто не пустят. Живут там злые дяди в одинаковых одеждах, что-то старое ломают, новое что-то строят, всякое барахло в Щучкопеску сваливают и нервничают очень, когда за ними кто-нибудь подглядывает. Так вот, Козий Пуп, говорят, если смотреть на него с вертолёта, напоминает своей формой огромную палатку. Я в этих местах на вертолёте не летал, Козий Пуп сверху не видел, но в то, что это так, верю охотно. Тем более что говорили мне об этом люди наблюдательные, но не болтливые.