Кряжин смотрел, как усаживают в милицейские микроавтобусы крикунов, как заворачивают руки их охране, как собирают, догоняя и сбивая с ног пьяных, не относящихся ни к одной из перечисленных Смагиным партий, и у него было ощущение отрешенности и пустоты. Взор его был обращен в сторону тех, кто совсем недавно, в бессилии своем побросав под ноги лозунги, разошелся по домам, чтобы там продолжить свой непрекращающийся траур.

Он проводил взглядом последнего и снова задал себе вопрос, волнующий его после отъезда Вагайцева: кто убийца, суда над которым так жаждут все?

...и я попросил его высказать свою мысль более вразумительно. Мол, что означает его решительное заявление, носящее характер сенсационности.

Гейс посмотрел на меня (пьяными, не скрою, глазами) и рассказал историю, уничтожившую все мои сомнения в том, что это именно Разбоев совершил чудовищные преступления.

«Я тогда заработал за день мало, – рассказывал мне Гейс, – и пришел на пустырь, на этот, где мы постоянно собираемся, в плохом настроении. (Зная Гейса, я могу с уверенностью сказать, что ЗэЭм в хорошем настроении замечен мною никогда не был.) Мне хотелось выпить, а у всех, как назло, не было ни спиртного, ни денег. Понимая, что близится ночь и меня ждет мучительная бессонница, я мрачнел еще больше, но вскоре, к своему огромному удивлению, уснул. Дело было, напомню, в ночь с двадцать девятого на тридцатое января, на улице стоял тридцатиградусный мороз, а жили мы на пустыре в самодельных домиках, где согреться можно только у костра и только в сидячем положении.

Проснулся я от холода. Кто-то спал, кто-то расположился у костровища, и я приблизился к огню. Зубы мои стучали от холода, руки не слушались, и я спросил у Федула, который час. Федул был единственным среди нас, кто имел часы, и он уже трижды порывался продать их, но всякий раз мы накладывали на его попытки таро. (Гейс имел в виду, по-видимому, – табу.)

– Половина десятого, – ответил он и попросил у меня сигарету.

На пустырь я вернулся в восемь. Значит, подумал я, мой сон длился всего полтора часа. И в тот момент, когда я уже начал согреваться и чувствовать, что причморел (расслабился во время засыпания – я полагаю), появился Разбоев.

Вид у него был, как всегда, спокойный, но лицо чуть помято, с этим лицом он к костру и подсел. Наверное, снова подумал я, ему перепало в городе. Но Разбоев меня разуверил, сказав, что провел не самый худший из своих дней в Москве, а лицо мято, потому что он спал на девятом этаже здания на Измайловском проспекте, откуда полчаса назад и был изгнан старшим по подъезду. Москвичи, те, что позажиточнее, патологически боятся взрывов и диверсантов, а потому в каждом бродяге видят человека, имеющего желание подорвать их дом.

День Разбоев провел действительно хорошо. Из куртки он достал две бутылки водки и какую-то закуску. Какую, я не помню, кажется, колбасу и хлеб. Через полчаса мне стало хорошо, и мы отправились в мой домик. Там он достал свою фляжку, с которой никогда не расставался, и мы, уже вдвоем, распили ее содержимое. Развели костер у входа и проговорили еще около часа. Когда я проснулся, на улице было уже пусто. Не понимая с похмелья, утро сейчас или вечер, я добрался до домика Миши и еще раз справился у него о времени.

– Половина второго, – ответил он, я переспросил – дня или ночи, он выматерился, и я ушел к себе.

Разбоева действительно рядом со мною не было. Однако утром, когда я проснулся, он спал рядом. И сразу после пробуждения вынул из кармана деньги, о которых вечером ничего не говорил. Из этого я заключаю, что его не было в период с одиннадцати вечера до восьми утра и он занимался чем-то, что принесло ему около двухсот или трехсот рублей. Точно я сказать не могу, так как после покупки водки опьянел после первой же бутылки.

Так что, старик (Гейс упрямо называет меня «стариком», когда трезв, и «ментовским стукачком», когда пьян), за эту ночь я могу сказать точно – в момент смерти девчонки Разбоева на пустыре не было. А ту девчонку, которую обнаружили в лесопарке у стадиона «Молния», убили, если верить радио и слухам, в двенадцать ночи».

Эти воспоминания Гейса укрепили мои подозрения. У прокуратуры нет доказательств просто потому, что следователь разговаривал не с теми людьми. Если девушка у стадиона «Молния» была убита тем же способом, что и остальные, и при этом убийца разговаривал с родителями жертвы по ее сотовому телефону, а Разбоев в тот момент на пустыре отсутствовал, то есть алиби не имел, то становится очевидным – он вполне мог являться убийцей всех шести девушек.

Редактор полосы Степан Максимович Шустин» (первые два слова зачеркнуты)

– Бытующее у волжан выражение «причмурел», господин редактор полосы, произносится и пишется через «у», а не через «о», – заметил Кряжин, укладывая «добровольные показания» в ящик своего стола.

– А вы волжанин? – уточнил Шустин.

– Нет, – и советник покосился на сидящего за столом Сидельникова. – Я владимировец. Вы формальную логику изучали?

– Конечно, – встрепенулся журналист, удивляясь самому вопросу. – А почему вы озаботились этим?

С ответом советник не спешил, однако, уложив листы в папку, а папку – в сейф, буркнул:

– В те промежутки времени, когда умирали девушки, Гейс меня тоже не видел. Я просто уверен в этом. Почему бы вам не предположить, что убийцей всех шестерых девушек мог являться я?

Шустин опять принялся тискать в руках шапку, что теперь уже точно определялось как первый признак беспокойства. Оказавшись в руках дежурного утром, он видел в нем могучую силу, которая в состоянии изменить течение его жизни, причем не в лучшую сторону. Начав разговаривать с Сидельниковым, он переключил вселенское внимание на него. Теперь же, оказавшись в страшном здании, он вообще не видел никого страшнее и ужаснее мужчины в кителе с двумя большими звездами на погонах. В то, что существуют звезды еще больше, он не верил. Утреннее путешествие за сенсацией заканчивалось в здании на Дмитровке, в Генеральной прокуратуре. Страшнее такого вояжа может быть только дорога на эшафот.

– Что теперь мне будет? – скрипучим голосом боязливо поинтересовался он.

– За что? – уточнил Кряжин, в воздухе сразу повисла идиотская тишина, и Шустин обмер.

Действительно, если не за что, тогда зачем его третируют сначала в МУРе (мой бог!), а после – о, ужас! – в Генеральной прокуратуре Российской Федерации?!

– За фото и частный сыск? Ничего. Вы еще не успели нанести своими действиями никакого ущерба. Но теперь получилось так, что вы втянуты в расследование, и ваши предыдущие и последующие действия стали объектом моего пристального внимания. И теперь вам не остается ничего другого, как слепо повиноваться моим распоряжениям и отвечать на вопросы так честно, словно от этого зависит ваша свобода.

– С удовольствием, – такой расклад Шустина вполне устраивал. – Мой долг гражданина оказать следствию всесильную помощь. Скажите, когда выяснится, что я участвовал в следствии, вы поможете мне восстановиться на службе? Ведь я не участвовал в недостойных служащего телевидения делах...