Но выбора не было. Я прикрыл дверь, разделся и лег в эту «постель», иными словами, погрузился в ванну, чтобы растянуться в ней. Говорил рабби Нахман из Брацлава: «Господь, благословен будь Он, руководит Своим миром с милосердием, каждодневно его улучшая». Увы, в том, что касалось меня, дело явно обстояло иначе. Каждый следующий день, который даровал мне Господь, оказывался хуже предыдущего.

И все же я задремал, а вскоре и заснул. Почему я знаю, что заснул? Потому что увидел сон. В этом сне мне снилось, что в мире началась большая война и меня призвали на поле боя. И я дал обет Господу, что если вернусь с войны здоровым и невредимым, то принесу в жертву первого, кто по возвращении выйдет ко мне навстречу[38]. Кто бы ни вышел первым, того и принесу в жертву Ему. Вернулся я с войны здоров и невредим, в целости и сохранности, и кто же выходит мне навстречу? Вот, я сам и выхожу.

Я проснулся, потому что дверь вдруг заскрипела на меня своими петлями, а какой-то человек заскрежетал на меня зубами. Почему заскрежетал? Потому что, направившись в ванную, обнаружил, что дверь прикрыта, повернул ручку, дверь открылась, и он увидел меня, лежащего самым неподобающим образом в ванне. Он заскрежетал зубами, и я проснулся. А проснувшись, схватил свою одежду, торопливо оделся и освободил ему место. От поспешности я даже не успел умыться.

Поскольку вчера гости до поздней ночи праздновали возвращение Гансика, то теперь они добирали недосып из первых часов утра. Только служанки уже поднялись. Когда они покинули зал, забрав также свои постели, я вошел туда, отворил окно и, став возле него, задумался, что же мне теперь делать. Так ничего и не придумав, я решил сходить в ванную умыться. Но в ванную мне попасть не удалось, потому что кто-то меня опередил. Я вернулся в зал, подождал немного и снова направился в ванную. Но меня и на этот раз опередили. Я махнул рукой, вышел из пансиона и пошел в ближайшее кафе. Там я попросил чашку кофе – того рода кофе, который в дни войны называли «кофе», – и за чашкой полистал утреннюю газету. Газета была заполнена статьями о победах Германии, но лица окружающих почему-то не выражали никакой радости по этому поводу. Возможно ли, что немецкие верноподданные не верили тому, что сообщали их газеты? Нет, как они могли не верить – ведь в газетах сообщалось только то, о чем сообщало Верховное Командование, а Верховное Командование, как известно, никогда не обманывает. Наверно, мелкие личные неприятности опять возобладали над чувством национальной гордости.

Я сидел за столиком, передо мной стояла пустая чашка, в руках у меня была газета, а в газете превозносили и расписывали свершения Германии. И воистину нет другой страны, которая превосходила бы Германию. В каком бы месте ни вонзил свой меч немецкий солдат, всюду несет он с собой разрушение и рабство. Немцы народ упорный – если за что берутся, ничто их с пути не свернет, и раз уж они вступили в войну, то воюют, и убивают, и топчут как следует. И даже если, как вы сказали, доктор Миттель, Германия, подобно тому сапожнику, думает, что кромсает своих врагов, а на самом деле кромсает собственную шкуру, то смотрите, сколько еще той шкуры уцелело! И пусть даже у нее останутся лишь лохмотья на голом теле, что ей – прикроет свою наготу из военной добычи и насытит тело свое провиантом, награбленным в завоеванных странах.

Я сидел, вспоминая далекие, мирные предвоенные дни, которые сегодня представлялись мне сплошной поэтической идиллией. Впрочем, сейчас было уже совершенно очевидно, что Творец этой идиллии не особенно заботился о равновеликости отдельных ее строф и позволял Себе нарушать строгие правила, установленные классиками этого древнего жанра. Так что вполне возможно, что мы ошибались и те времена тоже не были такими уж идиллическими.

Я сидел, вспоминая те предвоенные дни. Вот я иду по одному из берлинских пригородов и вижу толпы людей – некоторые молчат потрясенно, другие взволнованно кричат. И в самом деле, как не кричать? Едет себе в коляске эрцгерцог вместе с женой, и вдруг вонзаются в них две пули, и оба они падают на землю и умирают. А те пули потом расплодились и размножились, как и было заповедано, и породили великое множество других пуль, и те другие пули поубивали великое множество других людей и по сей день продолжают их убивать. Да, правду сказал доктор Миттель – эта война еще нескоро кончится, настойчивый народ эти немцы, если за что возьмутся, на полпути не бросают.

А я из-за этой войны не могу собрать свои мысли и сосредоточить их на чем-нибудь одном. Перескакиваю от одной мысли к другой и от одного предмета к другому. От своей комнаты на Фазаненштрассе к тяжелой зимней одежде, которая гнетет мои плечи, а от той тяжелой одежды, что на мне, – к наследию доктора Леви. Увы, не могу похвастаться, что помог его вдове, но зато ведь я помог другой вдове, вернув ей сына, и притом вернув чуть ли не собственными руками, а теперь, когда вернул, меня изгнали ради него из моей комнаты, и вот сейчас я уже не знаю, где приклоню сегодня главу свою. Всего пару дней назад я удивлялся, когда Бригитта Шиммерманн сравнила этого солдата, сына фрау Тротцмюллер, с Големом из легенды, и сказал ей, что Голем, созданный Магаралем из Праги, был куда красивее и человечнее этого солдата, потому что он выполнял все, что ему приказывали, тогда как этот солдат не известно даже, поймет ли, если ему велят что-то сделать, а вот теперь он все-таки совершил – и притом без всякого приказа – нечто такое, в результате чего я остался бездомным. И кто помог ему совершить это? Именно я, который сомневался в его способности что-либо совершить.

Я поднялся, взял телефонный справочник и выписал оттуда адреса всех пансионов, которые были там упомянуты. Потом развернул свою газету и выписал все предлагавшиеся для съема комнаты, о которых в ней сообщалось. Покончив с этим, я вернулся в пансион на Фазаненштрассе, сменить воротничок.

Весь дом был наполнен шумом, весельем и ароматом цветов. В большом зале сидели за завтраком счастливая мать с вернувшимся сыном, а также все гости, прибывшие ради него, и с ними Лотта, Хильдегард и Грет, каждая из которых на свой лад пожирала глазами любимого брата. Служанки прислуживали за столом, перепоясанные новыми передниками, как в праздничный день.

Я поздравил мать с возвращением сына, посидел немного за столом, поговорил со своими соседями слева и справа и ответил на все их вопросы. Соответственно и они ответили мне на все мои вопросы, после чего я поднялся и сказал, что мне пора идти искать себе новую комнату. И, сказав это, тут же пожалел, что сказал, потому что они могли подумать, будто я жалуюсь на их сына и брата, из-за возвращения которого я лишился своей комнаты. К счастью, ни мать, ни дочери, поглощенные своей радостью, вообще не расслышали моих слов. И то утешенье.