Он рассмеялся.

– Что смешного?

– Американская семья, поющая «Core ‘ngrato».

Теперь уже рассмеялась я.

– А с чего вы решили, что я американка? – Только я сказала это не по-американски, а по-итальянски.

Вот так мы и начали встречаться у него в кабинете, где имелась «горячая тарелка» и маленькая кофеварка. И все то время, пока я продолжала возиться со своим проектом по аномии, стараясь обеспечить себе некое, пусть и не слишком стабильное, будущее еще на один семестр, мы с Лоренцо виделись довольно часто.

– Я привез тебе немножко Италии, – сказал он однажды, вернувшись из Италии, куда во время весенних каникул ездил навестить родных. Наша речь к этому времени уже давно превратилась из полуанглийской и полуитальянской в полноценную неаполитанскую трескотню, а кабинет Лоренцо стал являть собой некий оазис «континентализмов»: итальянский caffe, итальянская музыка, хрустящие итальянские печенья taralli, которые он сам пек по выходным по рецепту своей бабушки и приносил в понедельник.

Он подтолкнул ко мне по столу некий предмет, завернутый в газету.

– Что это? – спросила я.

– Я же сказал: немного музыки для тебя, Джианна. Разверни.

Я развернула. Внутри оказалась полированная деревянная шкатулка с инкрустацией; по краю орнаментом вились пятилепестковые розы. Музыкальной шкатулка совсем не выглядела, пока Лоренцо не приподнял крышку пальцем.

Я до сих пор помню это его движение – он так же осторожно, со смесью нежности и сладострастия приподнял крышку, прикрепленную на петлях, как жених приподнимает кружевную юбку своей невесты и скользит рукой по ее обнажившемуся колену, готовясь запустить палец за подвязку.

Именно в этот момент я впервые и представила себе, как смуглые руки Лоренцо скользят по моему обнаженному телу. Это был самый обычный понедельник, и мы сидели в его заваленном книгами кабинете, и музыкальная шкатулка вызванивала «Torna a Surriento», а кофеварка булькала, готовя нам крепкий сладкий эспрессо.

Лоренцо не относится ни к одной из тех трех категорий мужчин: он не истинно верующий, не женоненавистник и не трус. Для него у меня существует некая особая категория, тайная, спрятанная в самом дальнем, темном и приятном уголке моей души.

Утром Стивен первым встал и первым убрался из дому; он исчез еще до того, как мы с Патриком принялись за свои обычные утренние дела. Близнецы – в каком-то редком приступе самостоятельности, но отнюдь не умения сочетать цвета, – тоже успели не только встать и одеться, но и сами готовили себе завтрак, разливая остатки молока в плошки, доверху наполненные разноцветными и страшно вредными для зубов сахарными шариками. Лео, правда, ухитрился надеть свитер наизнанку, но Сэм подсказал ему, что нужно переодеться. И теперь оба помалкивают, склонившись над своими плошками.

– Вчера вечером мы с вашим братом просто немного поспорили, – говорю я, считая нужным как-то объясниться.

– Так странно, мам, что ты с нами разговариваешь, – замечает Лео.

«Еще бы, – думаю я, – после целого-то года молчания!»

Когда на кухне появляется Патрик – вид у него такой, словно спал он гораздо меньше, чем на самом деле, – близнецы уже спешат к остановке школьного автобуса, а я поспешно одеваю Соню, по очереди засовывая ее ручонки в рукава ветровки. Мои пальцы невольно нащупывают у нее на левом запястье красный браслет, но она сразу выдергивает у меня руку, и я поспешно говорю:

– Мне очень жаль, что тебе пришлось вчера смотреть на то, что вам Стивен показывал.

Она серьезно кивает с таким видом, словно и ей тоже очень жаль, что пришлось на это смотреть.

Затем мы вместе идем к автобусной остановке, причем точно так же соблюдая молчание, как и во все предыдущие дни. Я теперь получила право пользоваться словами, но у меня пока что нет ни малейшей идеи, как лучше этим правом воспользоваться и как, хотя бы на время, сделать лучше жизнь моей маленькой дочки.

– Тебе ведь страшные сны больше не снились, да?

Соня молча кивает. Допустим, в минувшую ночь у нее и не могло возникнуть никаких кошмаров, потому что я подмешала ей в какао небольшую дозу «Соминекса». Патрик, правда, об этом еще не знает, и я совсем не уверена, что стану ему рассказывать.

– Ну все, будь умницей, веди себя хорошо, – говорю я, подсаживая Соню на ступеньку автобуса.

Будь умницей, веди себя хорошо. Господи, какую собачью чушь я несу!

Я представляю себе, как моя дочь сидит за партой, под сиденьем которой есть такой уютный ящичек, куда она сейчас прячет свои книжки и яркий пенал с рисунком на крышке и словами «Привет, котеночек!», а через пару лет станет прятать всякие тайные записки. Например, Тебе нравится Томми? Или: По-моему, ты Томми очень нравишься! Я помню, как на поверхности таких парт, покрытых пестрым ламинатом, мы выцарапывали сердечки и инициалы, а еще мы любили выискивать такие же «художества», оставленные другим мальчиком или другой девочкой, которые когда-то за этой партой сидели, и все пытались угадать, женился ли БЛ на КТ и действительно ли учитель алгебры, мистер Пондеграсс, был таким «свинским монстром с гноящимися глазами». Черно-белые тетради для сочинений, впоследствии сменившиеся более тонкими и синими, как в колледже; и неизбывная тема «Как я провел летние каникулы», сменившаяся столь же неизбывной темой «Сравнительная характеристика Гамлета и Макбета в произведениях Шекспира». Все это было таким привычным, таким обыденным. И всем нам казалось, что уж этого-то мы никогда не утратим.

А чему теперь учатся в школе наши девочки? Сложению и вычитанию, чтобы уметь определить время по часам или подсчитать сдачу в магазине. Умение считать – это, разумеется, важно. Поэтому их в первую очередь учат считать. Аж до ста!

Когда прошлой осенью Соня пошла в первый класс, в школе был устроен день открытых дверей. И мы с Патриком тоже были, как и многие другие родители. Хотя приглашения на день открытых дверей я так и не видела – их отправили мужчинам, отцу или деду. Например, в случае с Хитер, у которой было две мамы, такое приглашение получил, естественно, ее дедушка. Впрочем, теперь в школе больше нет таких семей, в которых у ребенка было бы две мамы (без папы) или два папы (без мамы); однополых семей в нашей стране вообще больше не существует, а все дети из таких семей давно отосланы в семьи своих ближайших родственников-мужчин – дяди, дедушки, старшего брата, – где они и будут жить до тех пор, пока их биологический родитель (или родительница) не заключит с кем-то новый, правильный брак. Смешно, но, несмотря на бесконечные разговоры о конверсивной терапии, об излечении от гомосексуализма, никто так и не придумал стопроцентного способа управлять геями: отнять у них детей.

Я подозреваю, что присутствие на том дне открытых дверей было обязательным, хотя Патрик ни о чем таком мне не сказал, но настоятельно попросил меня сходить туда с ним вместе, чтобы убедиться, что там все в порядке и «созданы все условия».