– Что ты имеешь в виду? – спросила я, для начала глянув на свой счетчик.

Впрочем, уже через час мы это выяснили.

Да, в этой «передовой» школе по-прежнему имелись классы, и парты, и проекционные экраны. А вот доски объявлений были сплошь заклеены соответствующими картинками: семья на пикнике; мужчина с портфелем, явно уходящий на работу; женщина в соломенной шляпке, сажающая на клумбе какие-то пурпурные цветочки; детишки в школьном автобусе; девочки, увлеченно играющие в куклы; мальчики, выстроившиеся треугольником перед началом бейсбольного матча. Разумеется, никаких книг я нигде не увидела, да и не ожидала увидеть.

Мы провели в «своем» классе совсем немного времени, а затем учителя – у каждого из них на воротничке был значок с маленькой синей буквой «И» – повели нас по коридорам на познавательную экскурсию.

– Здесь у нас швейная комната, – сказал наш классный руководитель, открывая серию двойных дверей и жестом приглашая нас заглянуть внутрь. – Каждая девочка – как только она достигнет того возраста, когда ей уже можно шить на машинке, не следуя неудачному примеру «Спящей красавицы», – он рассмеялся собственной шутке, – получает в свое распоряжение цифровой «Зингер». Это поистине удивительное устройство! – И он погладил одну из машинок, словно домашнее животное. – А теперь прошу вас последовать за мной, и мы сперва заглянем на нашу кухню, а потом отправимся к нам в огород.

Короче, в школе теперь преподавали только отупляющую «домашнюю экономику» и ничего больше.

Я машу Соне рукой, пока автобус не выезжает из нашего уличного кармана. Сегодня в классе она вместе с двадцатью пятью другими первоклассницами – все девочки, естественно, – будет слушать всякие нравоучительные истории, упражняться в сложении и вычитании и помогать старшим ученицам на кухне, когда те будут учиться печь печенье или пирожки из дрожжевого теста. Вот какова теперь школа. Таковой она и останется на какое-то еще время. А может, и навсегда.

Память – вот поистине проклятый дар.

Я даже завидую своей дочери: у нее ведь нет никаких воспоминаний о прошлом, о той жизни, которая была до лимита на слова, о том, каким было школьное обучение, пока Движение Истинных не набрало силу. Я мучительно пытаюсь вспомнить, когда в последний раз видела на хрупком запястье Сони цифру больше сорока – исключение, разумеется, составляет тот ужасный случай две ночи назад, когда эта цифра подползла к сотне. Что же касается остальных женщин – моих бывших коллег и студентов, Лин, тех моих приятельниц, с которыми мы встречались в книжном клубе, моего бывшего гинеколога Клаудию и миссис Рей, которая теперь уже никогда не сумеет создать ни одного прекрасного сада, – то всем нам осталось одно: наши воспоминания.

Я не знаю способа, который помог бы мне выиграть, зато знаю способ, благодаря которому я смогу на время почувствовать себя выигравшей.

И за одну минуту, требующуюся, чтобы снова пересечь улицу и подняться к нам на крыльцо, я принимаю решение.

Патрик уже включил телевизор; там показывают, как преподобный Карл дает пресс-конференцию. Зал Белого дома выглядит практически так же, как выглядел всегда, но там нет ни одной женщины. На экране видно целое море темных мужских костюмов и строгих галстуков. Все репортеры кивают, точно китайские болванчики, слушая отчет преподобного Карла о состоянии Бобби Майерса.

– И все же у нас есть человек, который может ему помочь, – говорит Карл, и в ответ зал взрывается хором вопросов: «Кто же это?», «Где вы его нашли?», «Какая чудесная новость, не правда ли?». А Патрик вдруг перестает смотреть на экран и резко поворачивается ко мне.

– Это ведь тебя, детка, он имеет в виду. Ты возвращаешься к своей работе.

Но я не хочу возвращаться к своей работе – во всяком случае, я бы палец о палец не ударила ради Бобби Майерса, или нашего президента, или любого из тех мужчин, что присутствуют в зале Белого дома.

Преподобный Карл, как обычно, поводит перед собой обеими руками, словно уминая пространство, или выпуская лишний воздух из надувного матраса, или выжимая последние соки из кого-то более слабого, а когда, наконец, восстанавливается тишина, говорит негромко и уверенно:

– А теперь слушайте меня внимательно. Мы сейчас вполне сознательно нарушаем закон, и это, возможно, выглядит чрезмерно радикальным, но я уверен, что именно доктор Джин Макклеллан и есть тот самый человек, который способен справиться с возникшими трудностями. Многим из вас известны ее исследования по купированию… – он сверяется со своей шпаргалкой, чтобы все выглядело технически правильно, – быстро развивающейся афазии, именуемой также «афазией Вернике». Эти исследования вызвали в науке самый настоящий переворот. И хотя мы – разумеется, временно! – приостановили эти исследования, чтобы как следует во всем разобраться, но я хочу сказать…

Я выключаю телевизор. Мне плевать на то, что там хочет сказать преподобный Карл. Я ни за что не стану снова этим заниматься.

– Я ни за что не стану снова этим заниматься, – произношу я вслух, глядя на Патрика. – Так что ты уж сам позвони преподобному Карлу, прежде чем уедешь на работу.

– И что именно мне ему сказать?

Я смотрю на свое запястье, где виднеется старый шрам от ожога электричеством, зато в данный момент нет проклятого серебристого наручника, и говорю:

– Просто передай ему, что я сказала «нет».

– Джин. Пожалуйста. Ты же знаешь, что будет, если ты не согласишься.

Возможно, причина в том, что он подобрал именно такие слова. Или в самом выражении его глаз – в его усталом взгляде побитого щенка, которого в очередной раз наказали за плохое поведение. Или же виноват кислый запах молока и кофе, который я чувствую в его дыхании. А может, виновато все вышеперечисленное, но именно в эту минуту, находясь в том доме, где мы с ним зачали четверых наших детей, я окончательно понимаю: я больше его не люблю. Я не люблю своего мужа.

А любила ли я его когда-нибудь?

На сей раз преподобный Карл является к нам один. Костюм на нем, как и вчера, из дорогой шерсти цвета антрацита, только сегодня пиджак двубортный, а не однобортный. Я пересчитываю пуговицы на пиджаке: три справа, три слева и по четыре на каждом рукаве. На рукавах пуговицы на несколько миллиметров как бы перекрывают друг друга, «целуются», как говорил мой отец, когда у него был свой галантерейный магазин. Он считал это признаком костюма, сшитого на заказ. Кроме того, все пуговицы на пиджаке преподобного Карла «работающие», и каждую из нижних пуговиц он оставляет не застегнутой. Видимо, хочет, чтобы все знали, какой у него отменный вкус.

Лоренцо никогда так не выпендривался.

Однажды, когда мы с Лоренцо пили кофе – по-моему, это было две зимы назад, когда мы целыми днями пахали, пытаясь решить очередную проблему, возникшую на пути проекта «зона Вернике», – я случайно задела его пиджак ручкой, оставив на серой ткани маленький, но некрасивый чернильный след.