к термальным ваннам, слаженный топот множества ног под указания инструктора на лечебной гимнастике, изредка музыка, шум уборщиц — доносились точно из-под воды. Казалось, этот нестройный концерт жизни исполнялся назло отгородившимся от всех обитателям северного корпуса, давшим обет молчания.

Доктор Афтус во всех подробностях (но не раньше, чем возникла такая необходимость) описал Бенджамину последствия первой инъекции пентилентетразола. Описание получилось впечатляющим и довольно брутальным. Он не преминул указать на прискорбное непонимание некоторых коллег в медицинском сообществе, видящих в его лечении карательный акт насилия над душевнобольными, — такова, к сожалению, интенсивность судорог, имеющих первостепенное значение для его терапии. И все же ничто из услышанного не смогло подготовить Бенджамина к тому кататоническому трансу, в котором он застал Хелен после первой процедуры. Он всегда признавал любые грани ее личности, даже самые обидные и обескураживающие. Он сознательно мирился с нежным безлюбием, какое она проявляла к нему в течение всего их брака; закрывал глаза на то, что она предпочитала ему своих писателей и музыкантов; принимал, не дрогнув, ее новую личину, искаженную болезнью. Но не мог выносить этот дышащий труп, который увидел после лечения. Такое отсутствие Хелен — при том что физически она продолжала быть рядом — самым буквальным и зловещим образом воплощало его страх оказаться ею покинутым. Его мало утешало, что доктор Афтус предсказывал такое состояние и заверял его, что это ожидаемая, стандартная реакция на судорожную терапию — реакция, которая в будущем станет считаться «хрестоматийной». Обычно требовалось три инъекции, чтобы увидеть явные результаты, которые, как он опять же гарантировал, были сущим чудом. Это будет так, говорил он, словно бы Хелен внезапно проснулась после долгого сна. Иногда легкое улучшение наблюдалось уже после второго укола. Подавленный, но не потерявший веру в Афтуса, Бенджамин дал добро на вторую процедуру.

Бенджамин ждал на скамейке у главного входа в здание. Дневное небо прорезал бледный полумесяц; стены Альп казались выше, чем обычно; голова кружилась от разреженного наэлектризованного воздуха. Не считая школьных лет, ему еще не приходилось проводить столько времени за пределами Нью-Йорка. Он устал чувствовать себя иностранцем — устал от природы, от Швейцарии, от безделья, от врачей, от всех этих объяснений, которым приходилось подчиняться, даже если он в них не верил. И оттого, что он намеревался вернуться домой через какую-нибудь неделю, ему все труднее было выносить все это окружение. Он поднял обиженный взгляд на непрошеный полумесяц.

Дверь распахнулась, и показалась, пошатываясь и всхлипывая, американская медсестра. Она наклонилась, упершись руками в колени, и перевела дыхание, продолжая плакать. Она крутила головой, глядя в землю, и говорила: «Да что же это», и вдруг заметила Бенджамина. Он мог бы поклясться, что в ее глазах, едва она преодолела смущение, вспыхнула ненависть. Но все это случилось слишком быстро. В следующий миг она повернулась и побежала в сестринское отделение. Вскоре после этого его позвали в палату Хелен.

Он не видел ее два дня. Перед дверью помедлил, подумав, не лучше ли подождать до третьего укола, когда должны будут наступить видимые улучшения. Но все же вошел. На этот раз Хелен сидела, обложенная подушками, и смотрела прямо на него. Неужели оттенок торжества промелькнул в ее чертах? Он невольно подумал, что такое лицо должно быть у женщины после родов. Неужели грустная улыбка тронула ее губы? Он сделал несколько шагов к ней и ясно увидел, как она беззвучно произнесла его имя. Упав на колени возле кровати, он обнял ее (ключицу, лопатку, позвоночник) и разрыдался, впервые за все время болезни поверив, что она поправится.

Следующие три дня Хелен не вставала и не разговаривала. Ее молчание казалось само собой разумеющимся, словно бессловесность животного. Тем не менее для Бенджамина улучшение ее состояния было несомненно. Даже в своем туманном изнеможении она не теряла связи с реальностью, и, пусть ее связь с внешним миром еще не вполне наладилась, она, по крайней мере, хоть как-то принимала его в расчет. В краткие часы посещений — доктор Афтус был непреклонен в отношении отдыха — она смотрела на Бенджамина, словно бы узнавая его, и он даже улавливал тень нежности в ее взгляде. Когда же она закрывала глаза, возвращаясь к отдыху, то нежно пожимала ему руку, словно прощаясь до новой встречи.

Большая часть вещей была упакована и отправлена на арендованных грузовиках, а их нью-йоркский дом тем временем оборудовали для Хелен в соответствии с указаниями доктора Афтуса. Отъезд был намечен на третий день после следующей инъекции. Теперь, когда его вера в выздоровление Хелен снова окрепла, Бенджамин стал уделять больше внимания работе. Даже не имея информации из прямых источников (он все еще подчинялся позорной необходимости читать газеты), он чувствовал, что реорганизация финансовой практики, происходившая в Соединенных Штатах, несет в себе множество возможностей. Это было идеальное время, чтобы вписаться в новый порядок, устанавливавшийся после краха. И он, разумеется, продвигался вперед с приобретением «Фармацевтики Хабера». Он уже направил в Берлин своего представителя с письмом, в котором изложил свои намерения.

Бенджамин не был суеверен, но в день третьей и последней инъекции Хелен, накануне их отъезда, он присел на ту же скамейку перед входом. Ему было приятно ощутить после стольких недель бездействия, как сжималось время, что происходило всякий раз, как он погружался в работу. Если бы его спросили, он не смог бы сказать, о чем именно думал в течение того часа, однако его разум работал с невыразимой ясностью. В этом состоянии отвлеченной сосредоточенности, которая предшествовала всем его великим идеям в бизнесе, мир для него в каком-то смысле исчез. Он весь растворился в этом потоке обезличенных мыслей. Поэтому не сразу заметил доктора Афтуса, приближавшегося к нему осторожными шагами. Лишь присев рядом с Бенджамином, Афтус обрел для него реальность.

Доктор Афтус сложил ладони, позаботившись, чтобы пальцы обеих рук сошлись совершенно симметрично, затем развел ладони, сделал глубокий вдох и сказал, что в отдельных случаях цифры и статистика ничего не значат: каждая потеря абсолютна и не может быть преуменьшена ни прошлыми, ни будущими триумфами.

Бенджамин заморгал на слова доктора.

Вздохнув еще раз, доктор Афтус сказал, что сердце миссис Раск, работавшее перед этим так хорошо, не выдержало. Он понимал, что все его соболезнования будут напрасны, и, разумеется, был в распоряжении мистера Раска, если тот решит провести расследование.

Горы, земля, тело Бенджамина — все лишилось плотности и веса. Все стало пустым.

Он не встал со скамейки; это планета просела под ним.

Бенджамин вошел в здание и пошел по