Казалось, подход доктора Фрама был далек от всякой последовательности или определенности. Он мог многократно встречаться с Хелен в течение дня или без видимой причины откладывать сеансы на несколько дней. Консультации могли проводиться где угодно — в ее палате, на воздухе, в его кабинете, в спортзале — и иногда внезапно завершались через несколько минут. Все эти странности сбивали с толку Бенджамина, и он объяснял их причудами доктора и общим отсутствием метода, изобличающим нехватку профессионализма. Не зная, что и думать, он пришел к доктору Фраму и потребовал объяснений.

Английский доктора Фрама был академичен, небезупречен и резковат. Он сказал, что поощряет велеречивые тирады миссис Раск, вместо того чтобы сдерживать их (или пичкать ее успокоительными) и перенаправлять в нормальное русло. Она не могла перестать говорить потому, что не могла не пытаться объяснить свою болезнь, и ее горячее желание понять болезнь в значительной мере и составляло ее болезнь. Если он будет слушать ее и учить ее слушать себя, они найдут, что ее нескончаемые тирады полны зашифрованных указаний. Симптом, заболевание и терапия — это три в одном. Каждый раз, как он улавливал такой особый момент в речи миссис Раск, когда ее болезнь проливала свет на саму себя, он прерывал ее, акцентируя внимание на внезапном прозрении, заставляя ее прислушаться к себе. Вот почему большинство сеансов были такими короткими. И проводились где угодно и когда угодно, чтобы внушить пациентке идею, что ее самоанализ не ограничен кабинетом, а является непрерывным процессом. С помощью таких «внезапных» сеансов он учил ее заставать свою болезнь врасплох.

Раск обвинил доктора во фрейдизме и заявил, что не позволит, чтобы его жену подвергали такой галиматье. Фрам на это рассмеялся и в буквальном смысле отмахнулся от обвинений. Он встречался с профессором Фройдом, это да, и перенял кое-что из его подхода к терапевтическим беседам. Но мистер Раск упускал одно немаловажное обстоятельство — тут директора позвала медсестра — это упор, какой его институт делает на тело. Термальные ванны, лечебная гимнастика, плановый отдых, пешие прогулки, лечение гальваническими и фарадическими токами, Luftliegekur[15], строгая вегетарианская диета, контрология, гомеопатия и превыше всего соли. Херр Раск, несомненно, заметил, что в Медико-механическом институте тело не сводят к метафоре. Бад-Пфеферс — это не Вена.

Если не считать длительных прогулок, привычных некогда для Хелен, прежде она не занималась никакой регулярной физической активностью. Однако теперь, когда ей перестали давать успокоительное, ее распорядок дня стал вращаться вокруг занятий, составленных доктором Фрамом (перечень которых он предоставил ее мужу), и она охотно в них участвовала. Чем больше она нагружала тело, тем спокойнее становился разум. Особенно ей нравились уроки бокса, следовавшие за лечебной гимнастикой. Во время спаррингов она переживала вспышки своего прежнего «я», разгонявшие беспорядочную тьму внутри нее. Каждый день, перед ужином, она принимала ванны и дремала, пока ее разгоряченные мышцы млели в теплом целебном источнике. Мало-помалу собственное тело заново учило ее спокойствию. Иногда, под конец хорошего дня, она умолкала, и было слышно лишь ее учащенное дыхание. Даже кожа стала лучше. Возможно, благодаря ваннам экзема, успевшая превратить каждую пору ее кожи в маленький кричащий рот, утихла. Ей больше не требовалось постоянно сменять бинты и делать припарки, и она научилась наносить на кожу мазь с камфарой и календулой.

Плотный график Хелен оставлял ей два часа для посещений — после завтрака и за чаем, — и она проводила их с мужем. Первое время казалось, что присутствие Бенджамина совершенно ее не трогало. Она его почти не замечала, все так же разговаривая с собой, обычно не отрываясь от дневника, — доктор Фрам, узнав о ее дневниках, посоветовал ей продолжать их. Но постепенно, по мере того как ее разум успокаивался, Хелен чувствовала себя все увереннее и без того, чтобы окружать себя рвом из слов. Ее речи все еще нередко превращались в вихри диких ассоциаций, но они имели под собой разумные основания и часто вели к определенным заключениям, порой даже с последующей паузой. Стало возможным поддерживать некое подобие разговора. И вместе с этим улучшением прежняя дистанция, всегда существовавшая между Хелен и Бенджамином, обозначилась снова и, возможно, даже возросла. Хелен его узнавала, это да, и была с ним вежлива, но эта вежливость его обескураживала. Она больше не пыталась преодолеть зазор между ними. Эти попытки, исполненные нежности, всегда были самой основой их брака, и Бенджамин находил в них особую трогательность и ценил даже больше, чем непроизвольную любовь (которая, по его мнению, была не результатом выбора или труда, а всего-навсего неким заклятием, вводящим жертву в пассивный транс). Но теперь все, что он видел в своей жене, когда ее сознание прояснялось, — это хорошие манеры и вежливое внимание. Возможно, он ожидал слишком многого от ее ненадежных периодов улучшения, но ему казалось, будто подводное течение болезни унесло ее на какой-то далекий берег, откуда она различала его лишь в общих очертаниях.

Бенджамин был бы готов смириться с отстраненностью Хелен как с побочным фактором периода выздоровления или даже как с постоянным следствием вновь обретенного здравомыслия, если бы она была такой со всеми. Но у него складывалось впечатление, что холодность, отмечавшая прогресс в ее лечении, предназначалась исключительно для него. Он видел, как она улыбалась медсестрам, обмениваясь с ними замечаниями по-немецки. Ее тон в разговоре с ними, несмотря на грубость языка, был мягче. Она смотрела им в глаза. И дополняла слова жестами. И наконец Бенджамин увидел, возвращаясь с прогулки, как она хихикает, сидя на траве с доктором Фрамом.

◆

ПОТИХОНЬКУ американские слуги стали паковать сундуки и ящики, привезенные из-за океана. Бенджамин решил, что достаточно уважил просьбу жены, проведя с ней в Бад-Пфеферсе почти два месяца, но впредь будет сам принимать решения и определять курс ее лечения. Догадываясь, что Хелен воспротивится их отъезду (и зная, что доктор Фрам будет возражать), он держал свои приготовления в секрете. Он решил уведомить всех за день до отъезда. А тем временем связался со своими сотрудниками из «Фармацевтики Хабера» и велел им перевезти Хелен в Германию, чтобы препоручить врачам, которых они рекомендовали, для дальнейшего обследования и диагностики. Все было почти готово: дом с обстановкой в Берлине, несколько вещей, которые они возьмут с собой, распоряжение о том, чтобы основную часть багажа отправили домой, в Нью-Йорк. До отъезда оставались считаные дни, когда ему сообщили, что Хелен пропала.

В течение получаса