Даже материнская любовь не сводится лишь к биологии. Мы преданы нашим детям еще долгое время после того, как ослабеет биология родов. Наша преданность детям может быть по-настоящему долгосрочной. Растить человеческого ребенка – это дело не просто на ближайшую неделю или год, но и на далекое будущее.

Очень многие люди, не только матери, ощущают это чувство преданности и привязанности к детям. В свою очередь мы, возможно, сделали эти эмоции более всеобъемлющими, распространив их не только на детей. Опять-таки история развития человеческого альтруизма может, хотя бы отчасти, включать и процесс “извлечения” этого чувства преданности из контекста воспитания детей и помещения его в более широкий и общий контекст[76].

Дети – это чистейший пример специфической долгосрочной преданности и привязанности. Но и человеческое сотрудничество в целом берет свое начало в такого рода эмоциях; мы испытываем схожие чувства к своим партнерам, друзьям – и даже к учебным заведениям, городам и странам. Я не стану утверждать, что люблю университет Беркли так же, как люблю Оджи и Джорджи, но нечто общее у этих чувств есть. Стэнфорд и Гарвард – тоже очень славные и достойные университеты, но это не мои университеты.

Конечно, тот факт, что та или иная эмоция возникла в ходе эволюции, вовсе не означает, что это правильная эмоция. Убийственная сексуальная ревность и безжалостное истребление других племен, возможно, и помогли нам выжить в прошлом, но они же и омрачают наше будущее.

За преданность приходится платить свою цену. Люди сохраняют в том числе и деструктивные, болезненные отношения – с детьми или родителями, с бывшими возлюбленными, партнерами или друзьями – еще долгое время после того, как эти отношения следовало бы оборвать и двинуться дальше.

Еще более существенная плата за привязанность связана с нашей склонностью делить мир на своих и чужих, на “мы” и “они”. Обратная сторона моей преданности любимым людям – это отсутствие такой же преданности по отношению к тем, кого я не люблю. В самом деле, исследования показывают, что тот же самый окситоцин, который помогает нам доверять “своим” и любить их, делает нас менее толерантными по отношению к чужакам, к тем, кто в группу “своих” не входит[77].

Сходным образом те же импульсы, которые заставляют нас так заботиться о “наших” детях (даже если эти дети нам биологически не родные), способны сделать нас безразличными к чужим детям. С точки зрения современных родителей ярким примером такого отношения служит система государственных школ. Я могу считать, что всем детям было бы лучше, если бы все дети учились в государственных школах, но моим детям лучше учиться в частной.

Хотя абстрактно мы, возможно, и признаем, что важно заботиться о каждом человеке, но на практике мы превыше всего ставим собственное благополучие. Некоторые философские традиции – например, определенные версии утилитаризма – утверждают, что этот подход в корне неверен и что нам следует заботиться о благополучии всех вообще живых существ.

Но в целом эти эмоции, конечно, правильны и вполне обоснованы. Проблема долгосрочного сотрудничества все равно встала бы перед нами и ее все равно пришлось бы решать, даже если бы эволюция не дала нам хорошего стартового преимущества, – и преданность конкретным партнерам все равно была бы верным и хорошим решением. Чувство преданности входит в число самых важных и значимых человеческих чувств. То, что мы заботимся о своих любимых ради них самих, а не ради себя, – одна из основ нашей моральной и даже духовной жизни.

По сути дела, многие религиозные и духовные учения рисуют идеал, который опирается на эти чувства. Этот идеал состоит в том, чтобы распространить ту особую, преданную любовь, которую мы так естественно питаем к своим детям, на остальных людей, на всех и каждого. Идеал бодхисатвы или святого, который любит каждого человека на свете так, как мы любим своих детей, вероятно, столь же недостижим, как идея философа-утилитариста о максимизации индивидуального благополучия каждого человека. Тем не менее это идеал, который – по крайней мере мне – кажется более эмоционально близким и притягательным.

Итак, какая же картина отношений между детьми и теми, кто о них заботится, вырисовывается после всех этих наших эволюционных размышлений? Она очень отличается от картины родительства. У человеческих существ в ходе эволюции развился потрясающий набор адаптаций, которые привели к тому, что в уход за детьми и заботу о них вовлечено гораздо больше взрослых. К этим адаптациям относятся парный союз, вклад бабушек и аллопарентальная забота. Ключевая особенность этих отношений – то, что они представляют собой следствие самой заботы.

Такие адаптации ведут к новым видам эмоциональных связей не только между взрослыми и детьми, но и между мужьями и женами, бабушками, дедушками и внуками и между многими аллопарентальными попечителями. Эти эмоции чрезвычайно специфичны и включают в себя глубокую долгосрочную преданность.

Эмоции такого рода противоречат картине родительства. Если цель родительства в том, чтобы “вытесать” из ребенка определенный тип взрослого или подготовить его для определенного образа жизни в будущем, то нелегко понять, почему именно на этом ребенке, а не на каком-нибудь другом мы должны сосредоточить всю нашу преданность и любовь. Конечно, если наша цель заключается в том, чтобы вывести во взрослый мир молодого человека с определенными характеристиками, то нам нужно всего лишь оглядеться вокруг, найти тех детей, которые потенциально больше всего похожи на желанный взрослый образец, – и затем обучать и тренировать именно этих детей! Любить ребенка нас заставляет не что-то в нем самом, но что-то в нас. Мы заботимся о детях не потому, что мы их любим; мы любим их потому, что заботимся о них.

То, что дети учатся у родителей и других близких, мы считаем чем-то самим собой разумеющимся. Но концепция родительства претендует на нечто большее: родитель может и должен осознанно контролировать это обучение. Кроме того, родительство навязывает модель обучения, очень похожую на школьную модель: взрослый применяет к ребенку специфические, тщательно разработанные методы, предназначенные для того, чтобы развить определенные виды знания и навыков. В результате этого воздействия ребенок и обучается.

Но чему именно дети учатся у родителей? И как они учатся? Недавние исследования показали, как много даже самые маленькие дети усваивают от других людей – гораздо больше, чем мы могли себе представить раньше. Но самый поразительный результат исследований – это факт, что лишь очень незначительная часть этого обучения происходит путем осознанного и намеренного “преподавания”.

Биологическая картина, которую я обрисовала в предыдущих двух главах, говорит нам, что у нас, людей, существуют совершенно особые взаимоотношения между детьми, заботящимися о них взрослыми и процессом научения. Наше длинное защищенное детство предоставляет нам и длинный период для научения в целом. Но отношения между детьми и их взрослыми попечителями особенно удобно устроены, чтобы способствовать научению – и прежде всего освоению культуры.