Несмотря ни на что, когда летом 1960 г. Грегори и Жан-Жак Лебель сняли в Венеции домик на двоих, она уже позабыла о замечаниях Грегори, и их отношения снова были очень теплыми.

Когда Питер уехал, Аллен стал искать себе нового сексуального партнера. Когда они были вместе, Аллен с радостью позволял включать в их союз женщин, потому что те нравились Питеру. Он писал Питеру: «Видел Джой, пару ночей назад договорились встретиться, она пришла, я нет. Отговорил Франсуазу считать меня гением». Аллен стал вести более активную общественную жизнь, он частенько зависал в магазинчике Гаи Фроже, на ланч ходил в Mistral, а ужинал с Бернардом Фречтменом. Он написал Томасу Паркинсону, чтобы договориться с ним о своем приезде в Лондон — теперь он мог себе это позволить. Ночь перед отъездом он провел с Джой Анжерер и написал Питеру: «Снова спал с Джой, мы кончили одновременно, она офигительная девчонка. Она тебя любит, она по тебе с ума сходит, она думает, что ты очень умен и сложен — ты об этом знаешь? В смысле, она тебя ценит. А еще она тоже медитирует — этакая девочка-загадка из Азии».

Аллен с Грегори часто виделись с Жан-Жаком Лебелем: он был не только их другом, но и переводчиком. Лебель родился в 1936 г. в Париже, но во время войны учился в Нью-Йорке и значительно улучшил свой английский. В Нью-Йорке у него случились три важные встречи, определившие всю его жизнь: с Билли Холидей и при помощи своего отца специалиста по истории искусств Роберта Лебедя он познакомился с Андре Бретоном и Марселем Дюшаном, во время войны живших в Соединенных Штатах. Жан-Жак с раннего детства полюбил сюрреализм, первая выставка его работ состоялась в Галерее Нумеро во Флоренции в 1955 г. Впервые он встретился с битниками на чтении в cave в книжном магазинчике Фроже — читал Билл Берроуз. Жан-Жак вспоминал:

«Они думали, что я американец, подошли ко мне и сказали: „Приятель, мы хотели раздобыть немного гаша в какой-нибудь забегаловке, не посоветуешь, куда сходить?“ Потом они спросили, как меня зовут, я сказал им, и Грегори удивился: „Так зовут лягушатников!“ Я ответил: „Да, я француз!“ Они едва могли этому поверить. Ну, потом мы спустились в метро и доехали до площади Бастилии. Там существовала маленькая алжирская забегаловка, она называлась „У мадам Али“, мы провели много времени у мадам Али. Али был алжирцем, а его жена — француженкой, это заведение принадлежало мадам Али. Оно находилось в переулке Тьера, рядом с площадью Бастилии и состояло из двух комнат. В первой стояли столы и можно было заказать кускус,[40] как только ты входил туда, ты сразу же улетал — дым от сигарет был настолько густым, что ты улетал, даже просто вдыхая этот воздух. За три франка мы смогли купить маленькие упаковочки гашиша толщиной в палец. По цвету он напоминал темный пластилин, его специально привозили из Кхетамы в Марокко, это была действительно хорошая штука. У мадам Али была собака, такая укуренная, что часто натыкалась на стулья. Собака была совершенно не в себе, она с трудом ходила прямо. Чтобы перейти с одного места на другое, она обходила всю комнату. С головой у собаки точно было не все в порядке.

Вторая комната была тайной, где проводились встречи ФНО,[41] неформальное алжирское движение сопротивления — мы же тогда находились в центре Алжирской войны. И мы сидели там, курили, все, конечно же, говорили по-английски. И ребята-арабы были укуренными, они смотрели на нас, очень по-странному смотрели, они не понимали, почему мы не говорим по-французски, мы, конечно же, были единственными немарроканцами и неалжирцами там. А потом в один прекрасный день — бом! Как в старых черно-белых полицейских фильмах, ворвалась полиция с пистолетами-пулеметами. Французы были в теплых полушинелях, снаружи их ждал старый ситроен. „Лицом к стене!“ Мы ни черта не понимали, что происходит. Так что нас поставили лицом к стене с поднятыми вверх руками, единственный, кому надо было стрематься, был Грегори, потому что героин с иглами был у него. Я только через десять минут понял. Они пришли не за нами, не за наркотиками или чем-то подобным, они пришли за теми ребятами, которые собирались в задней комнате. Там собирался ФНО. Оказывается, вот где мы были! Они не арестовали нас, потому что сразу же увидели, что мы не алжирцы. Я говорил по-прежнему по-английски, но они поняли, что я француз. Они попросили нас показать наши документы. Они не обыскивали нас, вообще ничего не сделали. Они поняли, что мы неалжирцы, и отставили нас в покое, но остальным не повезло, они ударили парня по голове, у многих шла кровь, и только увидев кровь, я понял, где нахожусь».

Второго февраля Аллен пересек Ла-Манш на пароме, он провел в Лондоне две недели. Он был разочарован, увидев, что старого Лондона больше нет. Великий пожар 1666 г. уничтожил большую часть средневековых построек, а две германские бомбардировки совместно с действиями домовладельцев почти прикончили все остальное, осталось только несколько разбросанных по всему городу церквушек, Тауэр и Вестминстерское аббатство, где Аллен увидел Уголок поэтов и гулял по крытой аркаде монастыря. Его разочаровал Лондонский мост: «Ничего особенного в этом мосту нет, похож на самый обычный автомобильный мост, ничего в нем нет красивого», — рассказывал он Питеру, не понимая, что песню сложили о средневековом мосте, которого уже давным-давно не было.

Саймон Уотсон-Тейлор, с которым он познакомился в Париже, работал стюардом на рейсах Британской компании трансокеанских воздушных сообщений (БОАК) и в тот момент должен был улетать куда-то, так что они с Алленом договорились встретиться, когда он вернется. Тогда в Лондоне жил школьный приятель Керуака Сеймур Уайз, которого Аллен знал с 1940-х, когда у него была студия в Гринвич-Виллидже, сейчас у Сеймура был свой музыкальный магазинчик в Челси. Он пригласил Аллена в гости, и они проговорили всю ночь. Как бы там ни было, Аллен знал немногих и не мог вести активную общественную жизнь. Он сосредоточился на посещении достопримечательностей и музеев. Он обнаружил, что в Лондоне полно работ Блейка и Тернера, но больше всего его удивили Elgin Marbles,[42] скульптуры из Парфенона в афинском Акрополе. Он писал Питеру: «„Обнаженная любовь“ Elgin Marbles в Британском музее — самая чудесная вещь в Европе».

Томас Паркинсон пригласил Аллена на ВВС, чтобы тот записал пятиминутное вступление к своим чтениям по современной американской поэзии. Evergreen выпустило альбом-антологию, в том числе там была и плохая запись «Вопля», которую Аллен ненавидел, так что сейчас перед чтением он нервничал. Вскоре после того, как он начал читать, продюсер Дональд Карне-Росс остановил запись, в возбуждении вбежал в комнату с воплем «Вот она! Вот она — настоящая поэзия!» и спросил у Аллена, не согласится ли тот записать весь «Вопль» и «Супермаркет в Калифорнии» для отдельной передачи. Аллен был потрясен и стал читать медленно, с надрывом, постепенно набирая ритм, воображая, что он говорит с самим Уильямом Блейком, он был так возбужден, что иногда его голос слегка дрожал, казалось, что он вот-вот расплачется. Все сошлись во мнении, что это было великолепное чтение, после этого Аллен напился вместе с Карне-Россом, который сказал, что хочет записать и Керуака, и Корсо.