Они на мгновение замерли – и тут же сделали вид, что ничего не было. Башар быстро покосилась на обоих и немедленно сделала в точности такой же вид.

– Так что мы собирались делать… – напряженно произнес Ахмед, не зная, куда глаза девать.

– Китайский померанец делить, – невинно подсказала Башар.

– А, точно! – с облегчением воскликнул шахзаде. – По-братски, юные, ближние, любимые. Сейчас я его…

Он быстро оглянулся по сторонам. Померанец – фрукт размером с большое яблоко, но в кожуре, как у лимона, только оранжевой, с нежной сладкой мякотью, приправленной легкой кислинкой (девочки это отлично знали, даже если наследник престола и позабыл, что к столу его бабушки диковинные фрукты поставляются чаще, чем к его собственному), – лежал на отдельном блюде, а вот серебряный фруктовый нож куда-то делся. Ахмед коротко поискал его взглядом, не нашел – и, без колебаний сунув руку в щель возле изголовья, извлек оттуда кинжал: большой, настоящий. Явно боевой.

Сбросил с клинка ножны. По лезвию темными жилками зазмеился узор струйчатого булата.

Подруги вновь переглянулись украдкой, на сей раз по-настоящему испуганно. Впрочем, этот испуг был обращен в прошлое: да уж, шахзаде, когда дрался с ними, кулаки в ход действительно не пустил, не такой он мальчишка… но и, выходит, не такой взрослый, чтобы пустить в ход сталь против женщин, пускай они и непокорные рабыни.

У его отца с этим проблем не возникало. Хотя он мог и не своими руками, зачем ему… Но для сына это было еще более невозможно.

Пока они предавались этим мыслям, кинжал трижды прорезал воздух, блеснув уже не только в огнях свеч, но и в узорчато воссиявшем сквозь окно луче пробудившегося солнца, – и безошибочно рассек померанец на три равные части. Вообще-то лучше бы кожуру надрезать и снять, затем делить плод по малым долькам. Но так, как получилось, было и в самом деле по-братски.

Сразу к трапезе им приступить не довелось: издали долетел крик муэдзина, призывающий правоверных к утренней молитве, – и три чистых юных голоса, отроческий и два девичьих, дружно засвидетельствовали, что нет бога, кроме Аллаха.

Молились они, не сходя с кровати, огромной, как комната, и не разделяясь. Это ведь внутридомовая молитва, а под своей кровлей молятся в любом чистом месте, тут не обязательно женщинам быть отдельно от мужчин, как в мечети, ибо молитвы сопровождаются поклонами, и срамно, если дочь Хавы покажется сыну Адама в такой позе. То есть если он чужой, которому не показывают своей красы и прикрывают даже верхнюю часть выреза на груди.

С мужьями такая вольность допустима. И с прочими единодомцами тоже, вплоть до отцов, сыновей и братьев, сыновей своих братьев или сестер, или принадлежащих тебе рабов обоего пола (тут даже не сказано, что раб мужского пола должен быть непременно «лишен вожделения» под острием ланцета), или детей, которые не достигли возраста, позволяющего осознать сущность наготы.

(Кто же из этого перечня ты для нас, шахзаде Ахмед, и кто мы для тебя? Впрочем, вне зависимости от ответа на этот вопрос, тебе ведомы все наши секреты.)

Когда молитва была завершена, настало время померанца. А потом девушки выскользнули из опочивальни навстречу неизвестному будущему.

Юные. Ближние. Любимые. В легких шелковых халатах наложниц – но наложницами покамест не ставшие.

…Много что видела на своем веку Блистательная Порта. И хорошего. И плохого. Как две чаши весов уравновешивали эти ипостаси друг друга, уживались вместе, сохраняли нейтралитет, удерживались на грани, не сваливаясь в пропасть отчаянья и не возносясь до небес от счастья. Город был словно человек, в котором пополам и слез, и радостей. Больше все же первого, но это уж времена такие – беспощадные, злобные. Особенно тут, в Благословенной Порте, где жизнь и смерть шли рука об руку и грань, различающая их, была тоньше волоса. Или лезвия кинжала. Того самого, с янтарной рукоятью.

Думал ли Ахмед о его загадочном могуществе, погружая клинок в ключевую воду, поданную к столу? Наверняка. Но человек может думать что угодно, да только Аллах знает, какой дорогой этому человеку идти дальше. Или не идти вовсе, а упасть замертво. Или растянуть его мучения во времени. Роковой глоток был сделан. И не помог ничем, как оказалось, тот благородный клинок. Возможно, вокруг Ахмеда замкнулся некий круг, чьи линии этот кинжал начал выводить еще до рождения султана. Судьба, или кисмет, усмехнулась. А может, и прошла безразлично мимо, кто знает? И кто знает, что за провидение нес в себе этот кинжал с красивой янтарной рукоятью? Однако дело было сделано, и вода испита.

Женщина словно чувствовала что-то. Будто зловещая тень нависла над ее городом. Так тихо и незаметно подкрадывается эпоха перемен, в которой, как говорили мудрые люди с Востока, лучше не жить вовсе. Однако город городом, пусть даже это и столица Блистательной Порты, но его заботы женщину все же трогали мало. Во всяком случае, сейчас. А вот ближние… И особенно муж (назовем его так). А еще – дети…

Что-то надвигалось: непоправимое, зловещее, судьбоносное. Ей ли не знать, как оно бывает? Всегда неожиданно и всегда ко двору. Даже такому, как Порта. И даже такой, как она. На все воля Аллаха. Только бывает иногда нестерпимо больно от его воли. Когда уже ничего не поправить, ничего не изменить и, более того, не предугадать. Особенно больно от последнего.

Если бы она сумела отговорить супруга от этого похода. Всеми правдами и неправдами – о, женщины такое еще как умеют! – приложила бы все силы, чтобы только остался тот рядом, занимался бы повседневными делами, а не ненавистной этой войной, чьи корни растут из такой же ненавистной политики. Но он отправился на учения с войском, а она осталась ждать. Вся во власти нехороших предчувствий, погруженная в себя, хотя внешне о том и не скажешь. Все так же отдавала приказы, все так же занималась детьми, наведывалась в гарем и совершала прогулки в саду в окружении свиты, но… Нет-нет да вдруг остановится и задумается о чем-то своем, далеком. Прервется неожиданно на полуслове и уставится куда-то невидяще.

Мало стала есть. Плохо спать. Словно чувствовала что-то.

Будто тень какую, зловещую, многокрылую, чернее ночи.

Но как ни ждала, как ни готовилась к чему-то судьбоносному, а тень все же накрыла неожиданно, и сердце замерло, и душа тут же затрепетала в предчувствии непоправимого. Тень звалась атеш, гнилая лихорадка, и тень эту принес гонец на взмыленном коне. Вот они, предчувствия: белеют рыхлой пеной на боках скакуна, растерянностью и страхом читаются в глазах вестника – успела все это заметить, пока гонец почтительно сгибался в поклоне, а коня брали под уздцы расторопные слуги.

– Говори! – велела она.

Предчувствия чуть не вырвались криком, желанием тут же вытрясти из гонца недобрые вести (а то, что они именно такие, сомнений уже не было), но в последний момент сдержалась, остудила порыв – негоже так вести себя хасеки-султан, ох, негоже. А вдруг все же ошибается? И предчувствия обманули? И тень растает под солнцем, как и не было ее?