– Знаю, хасеки, знаю, – подруга намеренно назвала ее по-дворцовому, чтобы изгнать слабость из ума и тела. – И ты знаешь. Но надо сделать все, чтобы облегчить страдания, на то мы и первые икбал своего султана… – Они обе понимали: будь сейчас иной день, обсуждай они иную весть, Башар при этих словах улыбнулась бы. – Так что держись, а я буду рядом… И вот еще что. Мустафа должен узнать обо всем одним из первых. Если не первым. Догадываешься почему?

Та, которую только что назвали «хасеки», внимательно посмотрела на Башар. И впервые за это богатое на события утро чуть улыбнулась. Но горькой была эта улыбка (вернее, тень улыбки), да и она тут же померкла, когда ее накрыла другая тень. Та самая, что ни солнцу не подвластна, ни любому свету, – мрачная поступь предстоящих перемен. Женщина отложила платок, склонилась над кроваткой, где мирно спал второй близнец, ее плоть от плоти, ее кровиночка, некоторое время смотрела, и трудно было понять, о чем она сейчас думает. Подруга молча наблюдала, и во взгляде сквозила печаль. Будущее, которое совсем недавно было где-то там, за недостижимым горизонтом, властной и неотвратимой поступью вдруг напомнило о себе и загромыхало, надвинулось, навалилось, поглотило…

По пути к Кафесу, чьи постройки прятались за высоким забором, заметила среди слуг и евнухов, коих на территории дворца и не счесть, необычное оживление. Раньше бы и внимания не обратила, мало ли чем заняты эти люди, там свои заботы и порядки, сильных мира не касающиеся, но в свете последних событий даже такие мелочи тревожили, вызывали смутное беспокойство. Правда, тут же поняла, отчего среди слуг волнения и то же беспокойство: гонца ведь услышала не только она. И печальная весть, не сулящая ничего хорошего, быстро распространилась по дворцу. Как стремительный лесной пожар проникла в каждую щель, достигла любопытных ушей и выплеснулась дальше в виде тревожного шепота, бегающих глаз, любопытных взглядов. Тут уж она ничего не могла поделать, людская жажда до всего такого неистребима, вернее, ненасытна. Пусть себе.

Тем более нет смысла что-то скрывать – армия возвращается со смертельно больным султаном обратно и одному Аллаху известно, что последует дальше.

У ворот застыли стражники. Наконечники копий блестели на солнце, сами воины в полном облачении. Ахмед ведь тогда отдал прямой приказ – охранять, но не мешать. Странный приказ. Султан менялся на глазах, эта его неистовая вера и ненависть ко всему, что против этой веры, что просто не по душе, эта его жестокость – они пугали.

А еще… Без всякого повода, без всяких причин Ахмед вдруг стал относиться и к Мустафе не как к брату, а как к пленнику. Хорошо, что не как к заклятому врагу, тогда бы уж участь Мустафы была предрешена. Пока же тот находился в клетке. Пусть золотой, с посеребренными прутьями, полной изысканных удовольствий, но суть-то от этого не менялась.

Та, которую звали «хасеки», была уверена, что после возвращения из похода это заключение станет куда более жестоким и закончится страшно – смертью. И боялась этого, потому что даже годы дворцовой шкуродерни не могли вытравить из ее памяти воспоминания о других годах, их совместной юности… Однако Аллах, судя по всему, рассудил иначе. Теперь смерть грозит самому султану.

В глубине души женщина старалась о таком не думать, отодвигала неизбежное, ниспосланное свыше куда-то на потом. Но от свершающегося порядка вещей деться все равно некуда. А значит, и действовать нужно соответственно, ведь правильное решение порождает и правильное действие.

Стража пропустила, янычары лишь склонили головы в знак почтения. Сюда пришла одна, даже верную служанку Мариту оставила во дворце (пара лишних глаз там в любом случае не помешает, особенно сейчас). Войдя во двор, сразу увидела Мустафу: тот сидел на лавочке возле ажурной арки и задумчиво смотрел на плывущие по небу облака. В руках при этом теребил какие-то разноцветные тряпки. За аркой начинался сад, уже цветущий, сладко пахнущий возвращающейся жизнью, тихий и такой же задумчивый. Время плескать зеленью и цветами еще не пришло, земля только-только пробуждалась, отходила от зимнего сна и потому была чиста и безмятежна.

Подошла, поклонилась и присела рядом. Искоса глянула. Мустафа не обратил на нее никакого внимания, продолжая заниматься своим. С некоторым удивлением она поняла, что теребит тот обрывки халата. То ли изрезанного, то ли разорванного на части.

Вздохнула и тихо заговорила. И хотя, как казалось, с некоторых пор Мустафу действительно коснулось подлинное, не наигранное безумие, она все же не до конца верила в это. Были у нее на то свои причины.

Рассказав, что случилось, подождала хоть какой-то ответной реакции. Однако ее не последовало. Будто завороженная, смотрела на цветные обрывки в руках Мустафы. Вдруг разглядела, что они связаны между собой, а пальцы, не переставая, пропускают и пропускают маленькие узелки. Да это же четки! Но… что же из этого следует? Неужели он, друг юности, сын султана и брат султана, бесповоротно тронулся рассудком? И что теперь? Что делать?

Находиться тут дальше не имело смысла. В таком состоянии Мустафа ей не помощник, не союзник и не враг, он сам по себе. А значит, ей идти своей дорогой, оставить тут все как есть.

Опять ощутила внутри сосущую пустоту, бездонную яму. Снова вздохнула, поднялась, поклонилась и медленно побрела к воротам. Но где-то на полпути догнал ее голос:

– Сделай все, чтобы облегчить его страдания. Я приду, как только смогу…

Обернулась с вновь вспыхнувшей надеждой. Но Мустафа продолжал смотреть на небо. Все так же задумчиво. И все так же отстраненно перебирал пальцами свои новые четки…

* * *

Льется в узкое окно лунный свет. Как тонкая молочно-белая струйка, заливает расстеленные на полу тюфяки, вытянувшиеся под покрывалами тела спящих девушек, их еще совсем детские лица… И вдруг одна из них вздрагивает, просыпаясь от собственного крика.

Поморщившись, садится на постели. Испуганно оглядывается по сторонам: не пробудились ли подруги?

Но как будто нет. Все тихо в комнате. Ворочается во сне Башар, мечется под покрывалом, однако не просыпается. Безмятежно дремлет Хадидже, лежа навзничь: правую руку закинула за голову, смотрит в потолок закрытыми глазами…

Махпейкер вновь невольно поморщилась. Бабушка Сафие действительно все поняла как нельзя лучше, по-настоящему отнюдь не гневалась – но все-таки им с Башар, в отличие от счастливицы Хадидже, еще пару ночей предстоит спать на животах. А ведь гёзде они стали втроем! Или даже икбал?

В этом сне была Башар, был, кажется, Ахмед… почему-то даже больше, чем он, был и младший шахзаде Мустафа, хотя они – гёзде не его гарема… да и рано ему иметь гарем!

Кто там еще был? Хадидже вроде бы не было…

Странный сон. И страшный: там, где-то совсем рядом, клубилась чья-то смерть.

Воспоминания о приснившемся уже сглаживались, истаивали без следа – однако сохранялась память о своем по-прежнему молодом, гибком и сильном, но внезапно вдвое повзрослевшем теле. Зрелом теле не раз рожавшей женщины.