Опередив свой век, австрийцы, будучи столь же умозрительным народом, как советский или американский, сами решали, кем и когда они были. В казенном обиходе их страна обходилась пространным титулом, в частном — географическим эвфемизмом, который не означал ничего определенного. Кафка хотя бы пользовался немецким, служившим империи общим (но не универсальным) «языком удобства». Зато еврей Бруно Шульц, писавший по-польски и живший на улице Крокодилов города Дрогобыч, был таким же австрийцем, как Рабиндранат Тагор — англичанином.

Если австрийцев, строго говоря, вообще не существовало, то бесспорно была австрийская музыка, кухня, литература. В совокупности они создавали этой великой, но второстепенной державе уникальную ауру, которую, как это с нею всегда бывает, невозможно не почувствовать, но нельзя описать.

В Первую мировую, когда после Брусиловского прорыва союзная Германия объявила себя «прикованной к трупу», окончательно выяснилось, что Габсбургов никто не любил. Когда-то Австрия считалась колыбелью наций, потом — их школой, затем — университетом и напоследок — тюрьмой. Неудивительно, что у нее не было патриотов. В лучшем случае она была меньшим злом, в худшем — исторической фикцией.

Вот тогда, когда, откровенно говоря, было уже поздно, Гофмансталь решил создать национальную идею, благодаря которой его родина смогла бы осуществить тогдашнюю мечту измученного Старого Света и стать новой Америкой. В трактовке прославленного поэта эта идея ничего не говорила народам империи — она им пела, ибо была австрийской музыкой, которую, впрочем, сперва пришлось отлучить от немецкой. «Величие без титанизма, — перечислял лучший венский либреттист, — приветливая ясность, блаженство без экстаза». Другими словами, не опера, а оперетта.

«Австрия, — писал злой Музиль, — улыбалась, потому что у нее не осталось лицевых мышц».

Я, конечно, понимаю, что опера значительней оперетты, но уверен, что бульшая часть человечества предпочитает быть персонажем второй, а не героем первой.

Австрию я полюбил, поняв, что сам на нее похож, когда мне, уроженцу другой исчезнувшей империи, пришлось столкнуться с общей для них национальной проблемой. Окончательно оставшись наедине с собственной судьбой, я заменил бессознательную родину ее осмысленной концепцией. «Родину, — решил я, — не выбирают, а собирают, как это делали Габсбурги: из всего, что плохо лежит». Ребенку родиной служит мать, мягкая, как сыра земля, взрослому — отец, суровый, как закон. Мне — язык, единственное, что я могу без обиняков назвать родным. Английский я люблю, латыни завидую, русский знаю. Я не умею вбить гвоздя, зато знаю, как делать вещи из языка, но только из своего. Тем, кто берет выше, все равно, на каком наречии излагать свои идеи. Тем, кто исчерпывается сюжетом, все равно, на какой язык их экранизуют. Но у меня — непереводимое ремесло, невыгодное, как всякая штучная продукция, требующая ручного труда и полной отдачи.

Делается это, например, так. Заготовка-идиома разминается до нужного именно тебе размера. В процессе обработки она теряет первоначальный, а иногда и любой другой смысл, заменяя его, если крупно повезет, тем, что Мандельштам называл «диким мясом поэзии».

И еще. Когда полируешь уже готовое изделие, главное — остановиться вовремя, преодолев соблазн функциональной краткости, которая перевозит читателя от одного абзаца к другому, надежно, как простодушный джип. Тогда уж лучше телега.

Ранний Витгенштейн утверждал, что если деталь машины не работает, она не деталь машины. Поздний в этом сомневался. Средний построил сестре дом без всяких, мягко говоря, архитектурных излишеств. С окружающим миром этот элегантный дзот (здесь теперь болгарское посольство) говорит только пропорциями и специальными оконными шпингалетами, изобретенными для этого случая венским философом.

«Искусство, — говорил его практичный соратник Адольф Лоос, — выводит нас из себя, поэтому дом должен быть таким, чтобы нам было куда вернуться». Устав от лишнего, Лоос написал программную статью «Орнамент и преступление». Одно, — говорилось в этом знаменитом среди зодчих манифесте, — не отличается от другого.

Но без орнамента все равно не обошлось, ибо дизайн зияния сложился в неповторимый и мгновенно узнаваемый узор венского модерна, стиль, который Музиль описал, словно нимфетку: «По-весеннему тощие формы тринадцатилетней девочки». Аристократическая худоба этого функционализма катастрофически не идет тем, кто ее не заработал эклектикой безмерно долгой истории.

Вся она собралась на венских бульварах, чья архитектура выглядит, как хотелось бы ленивому школьнику, — на одной странице, чтобы не листать книгу. Последнее завоевание старого мира, эклектика, называла себя «историческим стилем», который уже не творил историю, а учил ее, вроде нашего постмодернизма, только лучше.

Меня эклектика не пугает, потому что я сам такой, но дом Хундертвассера, главная достопримечательность послевоенной Вены, ставит в тупик любого. Отделавшись от назойливого в этих краях прошлого, художник заменил историческую фантазию экологической и построил сумасшедший дом веселой расцветки, где удобно жить только деревьям. У каждого из них есть право, которому мы можем лишь завидовать: расти как хочется. В том числе наискосок из окна или поперек с балкона. С трудом найдя кассиршу в джунглях небольшой закусочной, я поинтересовался и ее мнением.

— Зеленая мечта идиота, — вздохнула она, — попробуйте каждый день поливать сто горшков.

— Ничего удивительного, — сказал мне местный приятель, — согласно анекдотам, в странах немецкого языка глупость распространяется не по долготе (как у вас — вплоть до чукчей), а по широте: с севера на юг. Жители Кёльна считаются хитрее баварцев, которые превосходят сметкой тирольцев.

— А венцы?

— Мазохисты. Мы либо читаем романы Елинек и ставим пьесы Сорокина, либо ставим пьесы Елинек и читаем романы Сорокина.

Австрию я полюбил за то, что она соединяла обе небезразличные мне части света.

«Азия, — говорил Меттерних, — начинается с Ландштрассе». Поэтому страна Габсбургов считала себя евразийской державой. Как, впрочем, всякая порядочная империя — от Pax Romana до Pax Americana. В сущности, всю западную историю легко представить расширением пограничной зоны, объединяющую Европу с Азией и лежащую между двумя океанами — Атлантическим и Тихим. Как все соблазнительные гипотезы, эта не зависит от географических координат. Сегодня она верна как для Восточного, так и для Западного полушария.

Перебравшись в последнее, я сразу обнаружил в нем австрийские реликвии. На моей окраине Манхэттена тогда еще жили венские евреи. Здесь вырос Генри Киссинджер. На нашем углу стояла мясная лавка Гарри, которого никто не видел без бабочки. Мою столетнюю соседку звали фрау Шпигель. Сквозь жидкую стенку было слышно, как она поет Шуберта, когда моет посуду.

«Нью-Йорк, — с далеко не заслуженным апломбом решил я, — реинкарнация Вены».

Первое впечатление оказалось и преждевременным, и верным. Нынешняя Вена — имперская столица без империи: непомерный город для живописной страны, помещающейся на рождественскую открытку.