Радикальное, новое прочтение Малабу гегелевского снятия отчетливо перекликается с дискуссией Деррида о призраке в «Гамлете» (Деррида, 2006, 15–70; Derrida, 1994, 3–48) – в качестве того, что дает знак прошлому ради обещания будущего, – и, таким образом, о суровом испытании неразрешимым. В то же время, полагаю, это перекликается и с функцией привидения в «Возлюбленной». То, что наличие этого привидения сигнализирует о самой «возможности видеть наперед» (Malabou, 2005, 126), становится очевидным, если рассмотреть то, как Сэти (по крайней мере, вначале) использует свои истории и слова, чтобы понять и постичь (через представление) травмы своего прошлого. Эти «вечные воспоминания» (как называет их Сэти) никогда не являются ни «постоянными», ни абсолютными, однако (по этой самой причине) обеспечивают ей некоторый контроль над прошлым и помогают в определенной степени взять за него ответственность.

Эта способность «воскрешать» прошлое или удерживать в целости некоторые его аспекты, полагаясь на фрагментацию (то есть на способности сосредоточиваться только на «частях»), самым тесным образом связана с пластичностью прошлого – основополагающей и радикально расширяющей возможности – и, как следствие, с вечным обещанием (подразумеваемым этой пластичностью) того, что травму прошлого можно залечить или познать, наконец ее реформировав. Прибегая к приемам, которые мы могли бы ассоциировать с традиционным устным рассказом (см.: Bergthaller, 2006/2007), Сэти получает возможность принимать нарративные решения касательно своего прошлого в силу того, что обещание познать это прошлое обязательно по сути своей является невозможным, в силу того, что его выполнение без конца откладывается. Таким образом, перед прибытием Поля Ди и последующим явлением привидения ее дочери Сэти с готовностью и неоднократно ради положительного эффекта сталкивается с неразрешимостью призрачного (или пластичного), с возможностью и невозможностью переделать прошлое в его сущности и (наконец) вспомнить.

Явно просматривающееся в романе согласие пройти через это суровое испытание далее подчеркивается главной эмоциональной травмой, вокруг которой структурируется все произведение: решение Сэти убить своего ребенка. (При этом убить кого-то другого, кроме Возлюбленной, она изначально не может.) По сути, находясь перед ужасным выбором – обречь детей на рабство или же убить их до того, как у нее их заберут, – Сэти принимает решение, всецело подтверждающее доминирующую этику этого повествования; мы должны допустить бесконечную пластичность отдельного момента, чтобы воодушевить наш процесс принятия решения, одновременно «обманув» эту пластичность статичной формой (отдельного) решения. Иными словами, решение должно быть принято, даже если ему, по мнению Деррида, не дано «снабдить себя бесконечной информацией и безграничным знанием, которые могли бы его оправдать» (Derrida, 2002, 255). И точно так же, как Сэти вынуждена принять это «невозможное» решение (в момент убийства Возлюбленной, а потом опять и опять, каждый раз, когда пытается совершить бросок к этому моменту в повествовании), читатель без конца вынужден выносить невозможное суждение или толковательно оценить это решение, равно как и значение самого текста. Подобное суждение и/или конечная интерпретация представляются, с одной стороны, необходимой, с другой – возможной (или видимой наперед), даже несмотря на то, что сам роман отказывается предоставлять средства для ее легитимизации. Как отмечает Каттер, нам приходится не только принимать явно несостоятельное решение о статусе Возлюбленной как привидения (Cutter, 2000, 63), но и постоянно оценивать нравственность поведения Сэти. Кто она, в конце концов, неужели действительно мать, которая, в попытке защитить ребенка и ниспровергнуть неизбежную систему рабства, жертвует своей совестью и рассудком? Или же она всего лишь путает собственную историю с историей своих детей, лишая Возлюбленную любых вариантов в будущем и альтернативных возможностей избежать уготованной ей судьбы? Как полагает Ву (Wu, 2003), данный роман постоянно подрывает нашу способность выбрать (в конечном счете) между двумя этими альтернативами. В распоряжении читателя никогда не бывает всех фактов, всех аспектов, всех возможных форм; любые суждения о Сэти, как и любые интерпретации романа, с необходимостью должны полагаться на бесконечную пластичность. Подобно Сэти, мы сталкиваемся с призрачностью, безусловно, правильного решения, но вынуждены признавать, что наша способность осуществить окончательную интерпретацию обязательно зависит как от возможности, так и от невозможности этой призрачности – призрачности, подразумевающей некую фиксированную, конечную форму, но постоянно без такой формы обходящуюся.

ОТ ПЛАСТИЧНОГО ПРИЗРАКА К ОКОСТЕНЕЛОЙ ПАМЯТИ

Самый первый параграф романа сообщает нам, что дом, в котором живут Сет и Денвер (эта дочь Сэти в итоге осталась жива), посещает привидение: «Неладно было в доме номер 124. Хозяйничало там зловредное маленькое привидение, дух ребенка» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 3). Посещающий его призрак (убитый ребенок, Возлюбленная) достаточно силен и злобен для того, чтобы так ударить пса «о стену, что сломало ему две лапы и выбило глаз» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 12), в то же время как Сэти заверяет Поля Ди: это «всего лишь ребенок» (Моррисон 2005; Morrison, 1988 [1987], 13). Это привидение – непоседливое, управляемое, а порой даже несущее успокоение – является флюидом, бесформенным призраком прошлого. В то же время беспокойная – или скорее даже непостоянная и непредсказуемая – натура этого ребенка-привидения (служащего напоминанием о прошлом) принуждает сыновей Сэти «сбежать» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 3) и в конечном счете заставляет Сэти и Денвер прибегнуть к некоей форме экзорцизма, чтобы «положить конец своим мучениям и вызвать привидение на поединок» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 4). Этот сеанс тесно связан с желанием Сэти и Денвер (а в более широком смысле и Ховарда с Баглером) разделаться с прошлым, раз и навсегда оставить его позади и забыть. По этой причине экзорцизм, к которому прибегают Сэти и Денвер, в большей степени напоминает собой заклинание, ведь недвусмысленно связывает обещание забыть с возможностью раз и навсегда преобразовать прошлое, вспомнив наконец с уверенностью «разговор, о котором они думали, обмен мнениями, что-то, что могло бы помочь» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 4). Ведь как говорит Сэти, «но только б она вышла к нам, я бы уж ей все объяснила» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 4).

Что в самом начале служит Сэти мотивом, так это обещание того, что если она сможет вспомнить и, как следствие, без промедлений отбросить воспоминания назад, если ей удастся, по сути, придать ее травме иную форму и помочь Возлюбленной (а может, и остальным, включая ее саму), все увидеть и понять, то привидение перестанет их донимать. В этом и заключается центральная ирония, или же парадокс, романа: если нас что-то и посещает, то лишь обещание будущего без всяких призраков. Пока призрак существует, пока он продолжает нас посещать, всегда (как доказывает Деррида (Деррида, 2006, 15–70; Derrida, 1994, 40–48) остается возможность призвать его и/или обратить на него заклинание, превратить его призрачную природу в то либо другое, в присутствие либо отсутствие (и конечно же это сделать). Этот парадокс обещания, выступающий в роли мотива по той простой причине, что выполнение обещания без конца откладывается и в конечном счете становится невозможным, явно убивает Сэти; в то же время обещание наделяет ее силой, властью над ее собственным прошлым. Ведь в глазах Денвер Сэти всегда была «царственной женщиной», женщиной, «никогда не оглядывающейся назад» и обладающей «присутствием духа для того, чтобы справиться со взбесившейся собакой» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 12). Однако появление Поля Ди (а вскоре и Возлюбленной) производит в душе Сэти явные перемены. Она становится все более безответственной и слабой, превращается в женщину, начинающую (впервые за все время) «отводить взгляд» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 12) от Денвер и, как нам предлагается допустить, от прошлого в целом. Эти перемены в душе Сэти явно связаны с тем обстоятельством, что появление Поля Ди инициирует окончательный – и наконец эффективный – экзорцизм. В конце концов, невозможно отделить поселившуюся в душе Сэти уверенность в том, что «ответственность за ее груди наконец покоятся в чьих-то надежных руках», от ожесточенного сражения Поля Ди с домом 124 по улице Блюстоун, спровоцированного, казалось бы, его собственным желанием устроить сеанс экзорцизма, забыть прошлое и прогнать всех призраков, чтобы они убрались «к чертовой матери!» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 18). Посредством своего вторжения в дом 124 Поль Ди, хранящий свои воспоминания, надо заметить, «в надежно запертой жестяной табакерке на груди» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 113), заклинает травму из прошлого Сэти, заставляя ее покончить с ней, «оставив ему» (Моррисон, 2005; Morrison, 1988 [1987], 46), и, наконец, забыть.