Самое обидное, если возьмут и после всего заселят какими-нибудь зэками или китайцами. Объявят: «Расчеты ошибочны оказались, вода не добралась…» Нет, пусть тогда уж скорее сжигают, стирают с лица земли их Пылёво. Посадят их, оставшихся, на паром и – сотрут.

Многие мужики порывались сами сжечь свои дома. Алексей Михайлович уговорил не делать этого: «Пускай таким село останется в памяти».

И люди, уезжая, видели Пылёво целым, опрятным, с пестрыми наличниками, красными листьями черемух в палисадниках. Не так больно, наверно, чем когда дым, огонь…

Вот он и клуб. Стоит свеженький (стены красили каждую весну), большой, широкий. Его размер увеличивает не особо приметная, но все же значительная возвышенность. Рёлка. Раньше здесь была церковь, деревянная, из толстенных бревен. Ирина Викторовна с детства помнила ее закрытой, пустой, черной, напоминавшей молчаливую, закутанную по глаза платком волхитку с выселок.

В конце пятидесятых – когда опять стали строить новую жизнь и район наводнили приезжие, только теперь не ссыльные, не эвакуированные, как в войну и после войны, а добровольцы или распределенные, этакие бравые комсомольцы-горожане, – церковь решено было снести.

Снесли без сожаления, даже тогдашние бабушки не выступали против. Будто старый гнилой коровник убрали. Некоторые надеялись на клад, долго рылись в груде трухи, копали под церковью землю, но ничего не нашли.

За одно лето на месте церкви поднялся сруб клуба. Часть бревен пошла с церкви, часть привезли новых. Строили чуть ли не все мужчины села.

Клуб получился просторный. С залом на двести человек, где крутили кино и проводили собрания, с библиотекой, с фойе, где устраивали танцы и общие торжества. Расставляли тогда принесенные столы буквой «П», накрывали. А потом или веселились, или грустили, плакали.

Сейчас от «П» была лишь половина палочки – два стола, за которыми сидели пять человек.

Фёдоровна – самая старая жительница Пылева, – ей давно перевалило за восемьдесят, но держалась она молодцом, пласталась до сих пор на огороде целыми днями, память не теряла… Рядом с ней Ульяна, в нездешнего фасона – красном, без цветков – платке, и облика была не как большинство пылёвок – суховатая, узколицая. Через стул от старух устроились Мерзляков и Крикау. Обоим было под семьдесят, и оба всю жизнь враждовали или, в лучшем случае, годами не замечали друг друга, а вот теперь остались чуть ли не единственными мужиками в селе, и, чувствуя это, они хоть и не тепло, не дружески, но все же вгладь разговаривали:

– Глухов луг жалко. Какая трава там!

– Трава… А земля на огородах! Сами ведь чернозем сделали. Тут помял ее – масло ведь, а не земля.

– О-хо-хо-х… Я вот удивляюсь, как на ей еще растет чего.

– Почему это – удивляшься?

– Ну, столько поту в ей, соли…

Пятым за столами, напротив Мерзлякова и Крикау, – Леша Брюханов.

Ровесники Лешины уехали, уехал бы, наверно, и он, но на нем дизель – свет дает селу… Вот остановит завтра утром, сдаст или, может, так бросит свою технику и взойдет на паром.

Ирину Викторовну встретили хоть и радостно, но и вроде как с удивлением.

– А мы думам, не придешь, – сказала Фёдоровна.

– Ну, не дождетесь… Как же вы без меня-то? – Ирина Викторовна, улыбаясь, поставила на стол тарелку.

– Да многие отказалися. Боятся – сердце не выдержит… По избам прячутся.

– Ну и дела у всех, – оправдал непришедших Мерзляков. – Собираются.

– Мы уж давно все собранные, – вздохнула Фёдоровна.

– Это ты о смерти опять? – встрепенулась Ульяна. – Сама всех ругала, что поминают, а сама теперь…

– Теперь – можно. Когда родну деревню переживать, это хуже смерти.

– Верно, верно, – закивал Крикау, – хуже нет…

На столе была нехитрая еда: сало, соленые огурцы, поздние сморщенные помидорки, порезанный кусок вареной говядины. По центру стояли две непочатые бутылки водки и бутылка с чем-то оранжевым.

– А Зинаида где? – спросила Ирина Викторовна.

– Да, видать, потезенит всё, уговариват…

– Лишь бы что-нибудь с ней не случилось, – тихо сказала Ульяна. – Такие, кто бегает, они чаще всего…

– Ну! – грозно перебила Фёдоровна. – Не накликивай! – И добавила уже почти жалобно, просяще: – Счас придет. И Галина придет… пирог достряпыват рыбный.

Посидели молча, в ожидании, словно бы Зинаида с Галиной должны войти сию же секунду и без них что-то начинать говорить неловко… Прошло полминуты, минута, другая…

– Слушайте, а помните, как Женька Глухих осетра приволок? – слишком оживленно, так, что все вздрогнули, спросил Брюханов.

– Ага, ага! – старики оживились.

– Да-а, такой телок был!

– Голова в ведро не влазила.

Ульяна, вспоминая, нахмурилась:

– Когда это было?

– Да года два назад. Под осень…

– Не помню что-то.

– А, подруга, – слегка подтолкнула ее плечом Фёдоровна, – ты ж тогда в больнице лежала. Сосуды у тебя, что ли, были…

– Суставы.

– Ну! А тут такой переполох…

– Ну дак! – хмыкнул и засопел азартно Мерзляков. – Давно такой не попадал. И позабыли уж, что с им делать.

– Ага, Жека бегает по дворам: «Из осетра надо вытаскивать что-то, а то ядовитый станет. Что вытаскивать?!» А никто и ответить не может…

– Как – никто? Я смог, – обиделся Крикау. – И другие, кто постарше.

– Ну, сперва-то никто. Сбежались и стоим. Таращимся.

– А кто-то, помню, сказал, что если его в дуплё на лед спустить, то он быстро уснет, а потом хоть через год достань – оживет в воде.

– Ну да, можно. Я раз налима изо льда на реке выдолбил. Домой принес, оттаял, и он пополз. Моя увидела – завизжала.

Посмеялись… За воспоминаниями дождались Зинаиду.

– Во-от! – Фёдоровна выдохнула облегченно. – А мы уж про тебя всё передумали.

– Да у Даруши Чепурной была. И так и сяк просила.

– И чё она?

– Да ни в какую. Суетится чего-то, мечется, как маланья с ящиком.

– Уху-к, – закивала Фёдоровна, – все дела находят, только чтоб о страшном не думать. А сюда придешь, и ведь ясно, что всё – прощамся.

– Пойду нашу электростанцию гляну, – сказал Леша Брюханов. – Как там солярка.

– Не загуливайся, – отозвался Мерзляков, – водка греется.

– Я быстро…

– Даруша-то далёко куда-то едет.

– К сыну младшему, в Ачинск.

– Ага, ага, в Ачинск, – подтвердила Зинаида. – Я за это время всю страну изучила. Карту расстелю и смотрю, смотрю. Кутай есть, даже Пылёво наше, а ни Колпинска…