Да, мог уехать глава, тем более что он не коренной – из молодых специалистов шестидесятых годов. Но не уехал. До конца оставался.

– Что ж, – поймав одни, другие, третьи глаза на себе, начал Алексей Михайлович, держа стопку в подрагивающей руке, – что ж, много раз мы здесь с вами сидели. И по радостным поводам, и по грустным. Бывало, и не вмещал этот зал всех… Много нас было, а вот теперь осталось… – Не договорил, кашлянул. – Да… Но покинули люди не по своей воле… не по нашей воле Пылёво исчезает. Стояло оно триста пятьдесят лет и еще бы триста пятьдесят простояло… Знал народ, как жить, чем жить, для чего… Я не смею просить вас не горевать – у самого все эти годы сердце болит… Что ж, – поднял стопку выше, – без чоканья, ладно?

Выпили, посидели, замерев, не притрагиваясь к закуске, перетерпели жжение. Потом уж потянулись к огурцам, грибам; Галина зашептала:

– Пирог берите, пока теплый! Дядь Володь, вы же любите рыбный.

Поели в молчании. Каждому было что сказать, но не решались. Боялись сказать именно сейчас не то. И Алексей Михайлович продолжил. Теперь уже о том конкретном, что мучило каждого.

– Что касается кладбища – переносим целиком. Доверенности у меня, землю в городе выделяют. Перенесем, постараемся так же положить, как здесь…

– Да уж хоть бы, – покивала Фёдоровна. – Покойников топить – последнее дело.

– Не дай бог…

– Перенесем. И памятники заберем, кресты, – увереннее продолжил глава. – Я лично буду следить. Ни одной могилки не оставлю.

О кладбище люди переживали не меньше, чем об остающихся домах, добре, которое нет возможности забрать, о том, как будут на новых местах, в чужом мире… Дирекция по подготовке к затоплению останки взять разрешила, но для этого нужно было присутствие при эксгумации (страшное слово, которое в деревне произносили шепотом) родных покойного. Большинство боялись такого участия. Да и правильно: как это жене видеть доставание гроба, где лежит муж, превратившийся в кости, или сыну, дочери, родителям… Алексей Михайлович выяснил, что можно доверить присутствие при эксгумации другому, собрал такие доверенности на себя.

Сейчас он хоть и бодрился, обещал, что лично проследит за переносом кладбища, но боялся, хватит ли сил. О том, что сердце болит, сказал не образно – болело оно действительно, давило и кололо уже давно…

– Одно вот, – продолжил Алексей Михайлович, – Люба Гришина остается со своим магазином… До последнего торговала, и сейчас открыта ее «Северянка»… Как в цивилизованном мире… Не успели решить насчет компенсации… Остается…

Пришла Алина, фельдшер. Молодая женщина, всегда подчеркивавшая даже своим видом, что она не деревенская, жившая как-то особняком. Она частенько ругалась с мужем, здешним уроженцем, – требовала скорее переезжать, «пока дети маленькие», а он все тянул. Но вот как получилось: муж и дети уже с весны в Мариинске, ее родном городе, а Алина здесь. И такой стала заботливой в эти месяцы – сама обходит старых людей, спрашивает о самочувствии, уколы ставит, давление мерит. Раньше на дом ее вытащить было трудно: есть пункт, часы приема – приходите… Меняется человек…

Поздоровалась тихо, села с краешку, но ее тут же пересадили ближе ко всем, окружили заботой, и в глазах Алины появились слезы. Она нахмурилась, сказала строго:

– Спасибо. Можно, как будто меня здесь нет.

Старухам стало неловко. Замолчали, поджали губы.

– Споем, может? – неожиданно для себя, но чтоб загладить эту неловкость, предложила Ирина Викторовна.

– Э-э, – Фёдоровна тяжело отмахнулась, – какие уж тут песни…

Но Зинаида поддержала:

– А чего? Правильно Руся предложила. Помните, молодыми любили? – И завела без подготовки:

Чуть охрипший гудок парохода

Уплывает в таежную тьму-у,

Две девчонки танцуют на па-алубе,

Звезды с неба летят за корму.

Алексей Михайлович подхватил было:

– А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата… – Но остальные не поддержали, и песня смялась, оборвалась.

– Поплывут завтра девчата, – хэкнул Крикау. – Все поплывем.

Остальные закряхтели, завздыхали. Не глядели друг на друга. Леша стал разливать водку.

И тут, в тяжелой тишине, Фёдоровна, удивительно отчетливо выговаривая каждое слово беззубым ртом, запела то, что пели только на поминках:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с им.

– Отец мой был природный паха-арь, – подхватил сначала Мерзляков и тут же Крикау, – а я ра-бо-отал вместе с и-и-им.

На нас напали злые черти,

Село родное подожгли.

Отец убит был в первой схватке,

А мать живу в огне сожгли.

– От-тец убит был в первой схватке! – вступили Алексей Михайлович, Зинаида, Ирина Викторовна, Ульяна. – А мать живу-у в огне сожгли!

– Зачем, скажи, судьбина злая, – грянули Чуклин, Леша Брюханов, Галина, – ты разорила дом родной?

Сестра осталася сироткой,

А я остался сиротой.

– Сестра остал-лася сироткой, а й-я-а оста-ался сир-рото-ой!

С сестрой мы в лодочку садились

И тихо плыли по реке.

– С сестрой мы в лодочку садились и ти-ихо-о плыли по реке-е.

Но вдруг кусты зашевелились,

Раздался выстрел роковой,

Злодей убил мою сестрицу,

И стал я горьким сиротой.

– Злодей, – пели не глядя друг на друга, но теперь смотрели не вниз или вбок, а куда-то вверх, и глаза были светлые, сухие, светящиеся, – убил мою сестрицу, и стал й-я-а го-орьким сир-ротой.

Кругом, кругом осиротел я,

Кругом я горький сирота,

Нет у меня отца и мами,

Нету сестрицы у меня.

– Нет у меня отца и мами, нету-у сестриицы у меня-а!

Взошел я на гору крутую

И посмотрел я на село.

Горит, горит село родное,

Горит вся родина моя.

И уже срывающимися голосами дотянули второй раз:

– Горит, горит село родно-я, го-ори-ит вся-а ро-одина моя-а!

Печку на ночь топить не стала – только вьюшки задвинула, чтоб не выдувались остатки тепла, – добралась до кровати и легла одетая, накрылась одеялом и еще сверху пальтишком.

Поплыла, поплыла в сон, радуясь ему как никогда – самое страшное было лежать и думать. Но мозг утомился за этот день, мысли уже давно путались, и вот перепутались окончательно, и всё провалилось…

И снова толчок. Забытья будто и не было. Ирина Викторовна приоткрыла глаза и глянула на окно.

В прямоугольнике густая синь. Брезг. Раннее-ранее, но все же утро. И значит, надо подниматься. Подниматься, оживать, жить дальше.