«По большей части это были портные или мелкие торговцы из Белльвиля, рабочего района Парижа, или из гетто на рю де Тампль. В [тренировочном лагере] Баркаре с ними никто не общался. Они говорили только на идиш. Казалось, они боятся пулемета, всего боятся. Но, когда требовались добровольцы, чтобы подтаскивать боеприпасы под сильным обстрелом или перерезать ночью колючую проволоку прямо перед вражескими дулами, эти щуплые человечки вызывались первыми. Они делали свое дело тихо, без помпы, возможно, и без энтузиазма, но делали. Именно они до последней минуты выносили все наше вооружение с позиции, которую мы в очередной раз оставляли»38.

Командиры вермахта выражали свое восхищение отваге, с какой некоторые французские подразделения в начале июня отстаивали новую линию фронта – на Сомме. В дневнике одного немца мы читаем: «Французы обороняли эти разрушенные деревни до последнего человека. Некоторые “ежи” продолжали топорщиться, даже когда наш фронт уходил на 30 км вперед»39. Но 6 июня фронт был окончательно прорван, а 9-го танки Рундштедта подъезжали к Руану. На следующий день они прорвали линию на реке Эне, и правительство бежало из Парижа. Дипломат Жан Шовель сжигал документы в камине своего кабинета на набережной д’Орсе, пока в трубе камина не вспыхнул пожар, – и в скольких таких символических кострах сгорала в те дни надежда нации. Высказывались опасения, что после бегства правительства социалистически настроенные рабочие явятся из пригородов в столицу и в очередной раз провозгласят коммуну, однако после бегства стольких мирных жителей наступило смертельное спокойствие. 12 июня швейцарский журналист наблюдал на парижской улице брошенное стадо мычащих в растерянности коров. Через два дня Париж пал, и австрийский писатель Стефан Цвейг – ему, еврею, давно пришлось эмигрировать как можно дальше от этих событий – писал: «Мало какие личные горести так удручили меня и преисполнили такого отчаяния, как унижение Парижа – города, обладавшего редкой способностью делать счастливым каждого, кто в него приезжал»40.

Исход гражданского населения на запад и юг продолжался и днем, и ночью. «Тихо, не включая фар, машины продолжали двигаться рядами, – писала Ирен Немировски, – чуть не лопаясь от пожитков и мебели, колясок и птичьих клеток, чемоданов и корзин с одеждой, и у каждой на крышу был прочно привязан матрас. Словно горы, состоящие из хрупких подпорок, они двигались как бы и не силой мотора, а увлекаемые собственным весом»41. Описала Немировски и трех мирных жителей, погибших под бомбежкой: «Тела разорвало в клочья, но по какой-то случайности лица остались не задеты. Обычные, угрюмые лица с застывшей гримасой недоумения, как будто люди пытались в последний момент понять, что же с ними происходит: они же не созданы для гибели в бою, господи боже, они же не созданы, чтобы вот так умереть!»42

Британский пилот-истребитель Пол Ричи видел, как немецкая бомба упала на крестьян, трудившихся в поле: «Мы нашли их среди воронок. Старик лежал ничком, тело гротескно искривлено, одна нога оторвана, из огромной раны пониже затылка ручьем текла на землю кровь. Рядом лежал его сын. Ближе к изгороди я нашел останки третьей жертвы – насколько в этом можно было признать останки человека: это были какие-то ошметки тряпок, ботинка и превратившиеся в щепки кости. Рядом с разбитой бороной лежало пять раненых коней – мы их пристрелили. Воняло взрывчаткой и дымом»43.

В эти дни, когда европейцы еще только-только начинали расставаться с иллюзиями, британские пилоты с ужасом видели, как Messerschmitt расстреливают из пулеметов беженцев. В общей мешанине Ричи столкнулся с товарищем-пилотом: «Навидавшийся всякого, Джонни нехотя признал: “Они – засранцы”. На том и кончилась наше представление о рыцарственном противнике»44. Рядовой Эрни Фарроу из Второго норфолкского полка Британской армии, также ужасался при виде учиненной воздушными рыцарями Геринга бойни: «На дороге повсюду валялись мертвые, без рук, без головы, валялась и убитая скотина, были там совсем маленькие дети, были и старики. Не один-два, а сотни убитых. Мы не могли останавливаться и расчищать дорогу, мы гнали грузовики прямо по ним, сердце разрывалось»45.

Правительство Рейно временно укрылось в Шато де Шиссэ на Луаре. Там любовница премьер-министра Элен де Порт указывала подъезжавшим места на парковке, облачившись в красный халат поверх пижамы. Именно страстный натиск любовницы побудил премьера подписать перемирие. После гибели де Порт в аварии Рейно с сожалением писал: ее «сбило с толку желание быть заодно с молодыми, противопоставить себя евреям и старым политикам. Но она думала, что тем самым помогает мне»46. Эти настроения разделяли многие французы. В Сюлли-сюр-Луар багровая от возбуждения и гнева женщина орала перед церковью на французского офицера: «Что вы, вояки, сделали, чтобы положить конец войне? Хотите, чтобы нас всех перерезали вместе с детьми? Почему вы все еще сражаетесь? Уж этот мне Рейно! Доберись я до него – глаза бы вырвала негодяю!»47

А в штаб-квартире вермахта царило ликование. Генерал Эдуард Вагнер 15 июня писал: «Пусть будет занесено в историю наших дней и историю мира, как [начальник генштаба вермахта Франц] Хальдер, сидя перед картой с масштабом 1:1 000 000 сантиметром вымеряет расстояния и уже разворачивает войска на том берегу Луары. Сомневаюсь, чтобы сочетание холодного рассудка и горячего энтузиазма [генерала Ханс фон] Зеект когда-либо прежде находило столь блестящее выражение, как в генеральном штабе при нынешней кампании. И вопреки всему следует воздать честь фюреру, ибо только его решимость привела к такому исходу»48.

Вечером 12 июня Вейган предложил просить о перемирии. Рейно хотел сформировать вместе со своим кабинетом министров правительство в изгнании, но маршал Филипп Петен отверг эту идею. 16-го Рейно убедился, что большинство министров выступают за капитуляцию, и отказался от своего поста в пользу Петена. Наутро маршал обратился по радио к французскому народу: «С тяжелым сердцем я говорю вам сегодня о необходимости прекратить борьбу». Мало кому из французских солдат хотелось жертвовать своей жизнью на поле боя после такого заявления.

И все же отважные, пусть и тщетные, попытки сопротивления еще случались. Под Шатонефом упорно удерживал свои позиции пехотный батальон. Другой случай стал национальной легендой: когда колонны беженцев и дезертиров переправлялись через Луару, начальнику французского кавалерийского училища в Сомюре, старому боевому ветерану полковнику Даниэлю Мишону было велено прикрывать мосты силами 780 кадетов и инструкторов. Полковник собрал их всех в сомюрском театре и объявил: «Господа, от училища требуется принести себя в жертву. Франция полагается на вас!» Один из кадетов, Жан-Луи Дюнан, бросивший ради военного обучения архитектурную школу в Париже, восторженно писал родителям: «Я с нетерпением жду битвы, как и все мои товарищи. Нам предстоят в сто раз худшие испытания, но я встречу их с улыбкой»49.

Мэр города уже потерял на поле боя сына-солдата. Он знал, что Петен готовит капитуляцию, и заклинал Мишона не превращать в арену сражения старинный Сомюр. Полковник презрительно отмахнулся: «Я получил приказ защищать город. На карту поставлена честь училища». Он отослал в тыл 800 коней, а кадетов распределил небольшими отрядами, каждый во главе с инструктором, по 40-километровой линии фронта – в тех местах, где возможно было переправиться через реку. Рядом с кадетами стояли несколько сотен новобранцев из алжирской пехоты и сколько-то отбившихся от своих подразделений солдат; в помощь им прислали горсточку танков. Около полуночи 18 июня, когда передовые отряды немецкой кавалерийской дивизии под командованием генерала Курта Фельдта приблизились к Сомюру, их встретил шквал огня. Немецкий офицер в сопровождении пленника-француза выступил вперед, размахивая белым флагом и пытаясь вступить в переговоры, – в них стали стрелять и бросать гранаты, обоих парламентеров убили. Тогда германская артиллерия принялась обстреливать Сомюр, а по всей линии обороны там и сям вспыхивали ожесточенные локальные схватки.