В числе испуганных зрителей французской катастрофы был и Сталин. Молотов, как подобало, телеграммой поздравил Гитлера со взятием Парижа, но в глубине души московское правительство было напугано триумфом наци. Советский Союз рассчитывал на затяжное кровопролитие на Континенте, которое ослабит и западные державы, и Германию. Позднее советский дипломат в Лондоне позволил себе неосторожное замечание: в большинстве стран мира сопоставляли потери союзников и немцев, но Сталин складывал их, подсчитывая собственный перевес. Никита Хрущев описывал неистовство Сталина при известии о капитуляции Петена: «Сталин очень разволновался, разнервничался. Редко мне доводилось видеть его в таком состоянии. Обычно на заседаниях он не сидел на стуле, он расхаживал, а в тот раз буквально бегал по комнате и страшно ругался. Он проклинал французов, проклинал англичан: “Как это они позволили Гитлеру побить их?”»55

Вероятно, Сталин понимал неотвратимость войны с немцами, но рассчитывал на два-три года отсрочки. Он приступил к массированному перевооружению армии, но до завершения этой реформы было еще далеко. Сталин полагал, что советско-германский пакт слишком выгоден Гитлеру, чтобы тот нарушил его, по крайней мере до тех пор, пока не совладает с Англией. Немцы пользовались северными портами России, огромное количество зерна, продуктов и нефти текло из Советского Союза в рейх. Даже после капитуляции французов Сталин, опасаясь рассердить своего грозного соседа, воздерживался от строительства существенных оборонных сооружений на западной границе. Пока что он пользовался моментом для новых территориальных приобретений. В то время как глаза всего мира были прикованы к Франции, он аннексировал государства Балтии, и за год НКВД провел там свирепые чистки и массовые депортации. Сталин также отнял у Румынии Бессарабию, которая с 1812 по 1919 г. входила в состав России, и прихватил Буковину. По меньшей мере 100 000 румын (а может быть, и до полумиллиона) переправили в Центральную Азию на заводы взамен русских рабочих, мобилизованных в армию. События на Западе привлекали всеобщее внимание, и разве что министры иностранных дел замечали кошмар, учиненный Сталиным на Востоке, – в этом смысле победы Гитлера играли на руку Сталину. Тем не менее глава Советского Союза распознал в гитлеровском триумфе опасность не меньшую для его народа, чем для сокрушенных западных держав.

Италия вступила в войну на стороне Гитлера 10 июня, движимая беззастенчивым желанием урвать свою долю добычи. Бенито Муссолини, как и большинство его соотечественников, боялся Гитлера и не любил немцев, но не устоял перед искушением недорогой ценой приобрести какие-то территории в Европе и в африканских колониях союзников. Поведение Муссолини вызывало насмешки и среди его врагов, и среди сподвижников: он присоединился к Гитлеру, потому что мечтал о победах, которых не мог бы достичь в одиночку, мечтал о трофеях в обмен лишь на символическое кровопролитие. Перед своими приближенными он в мае и июне 1940 г. неоднократно выражал надежду, что до подписания мира с союзниками погибнет тысяча итальянцев, от силы две, и Италия получит все, чего желает56.

Накануне вступления в конфликт Муссолини втайне делился намерением объявить войну, однако ее не вести. Естественно, этот минималистский подход привел к фиаско: 17 июня, когда французы уже запросили мира, Муссолини внезапно направил свои войска через франко-итальянскую границу в Альпах. Итальянская армия не была готова к походу, и ее нападение тут же отразили. Но дуче по-прежнему пребывал в плену иллюзий, он, по его словам, опасался лишь, как бы англичане не сдались прежде, чем Италия внесет свой символический вклад в победу, и вместе с тем предпочел бы, чтобы немцы потеряли в этой войне не менее миллиона солдат. Ему нужен был Гитлер победоносный, однако не всемогущий. Все эти мечты Муссолини рухнули самым прискорбным образом, и над ним можно было бы посмеяться, можно бы и пожалеть, если б его амбиции не стоили жизни столь многим людям.

20 июня Франц Гальдер удовлетворенно писал: «Даже представить себе не могу, чего бы еще руководство могло от нас хотеть, какие его желания остались невыполненными». Адъютант Гитлера полковник Георг Энгель записывал: «Главнокомандующий [Вальтер фон Браухич] получил свой час славы с Гитлером: он возвестил фюреру о завершении операции и подготовке перемирия. Он также предупредил ф[юрера] о необходимости либо заключить мир с Англией, либо подготовить и как можно скорее осуществить вторжение. Фюрер настроен скептически, полагает, что Англия так слаба, что после бомбардировок крупные наземные операции уже не понадобятся. Армия просто войдет и займется оккупационными задачами. Ф[юрер] говорит: “Так или иначе [англичанам] придется смириться с ситуацией”»57.

Среди тех, кто наблюдал победный парад немецких войск в Париже 22 июня, присутствовала, как ни странно, девятнадцатилетняя англичанка Розмари Сэй, не успевшая эвакуироваться из французской столицы:

«Военная машина катилась по Елисейским Полям: холеные кони, танки, машины, пушки, тысячи и тысячи солдат. Единая и слаженная процессия, сверкающая, с виду бесконечная, словно гигантский зеленый змей, обвившийся вокруг сердца захваченного города, а город покорно ждет, пока его заглотают. Большая толпа зрителей, большинство молчат, но некоторые приветственно кричат. Мои друзья [нейтральные американцы] превратились в мальчишек: выкрикивали имена полков, дивились современным танкам, присвистывали при виде замечательных лошадей. Я молчала, глубоко сознавая, что присутствую при историческом моменте. Сильных эмоций я не испытывала, но, по мере того как текли часы, а бесконечный спектакль все длился, я несколько устыдилась того, что пришла на него. Я подумала о родителях и друзьях там, в Лондоне, об их страхе перед будущим»58.

Пока немцы не начали операцию на Западе, союзники рассчитывали затянуть войну, чтобы дождаться американской помощи и перевести на военные рельсы собственную промышленность. Захват Норвегии, Дании, Бельгии, Голландии и Франции опрокинул все их планы, Германия торжествовала. Мало кто в тот момент понимал, что капитуляция Франции, подписанная 22 июня в историческом вагоне в Компьене, обозначает не конец войны, а только начало. И размах притязаний Гитлера, и упорство Черчилля еще не обнаружили себя в полной мере.

Боевого пилота Пола Ричи, раненного во Франции, в первые дни июня переправляли домой на почтовом самолете: «Я смотрел вниз на спокойные и мирные английские деревни, где дым поднимался не от разбомбленных домов, а шел неторопливо из труб коттеджей, я видел, как на зеленой поляне играют в крикет. Мои мысли все еще оставались там, где в грохоте и огне погибала Франция, и уютное довольство Англии, укрывшейся за морской оградой, казалось мне противным. Я подумал: несколько бомб привели бы этих игроков в крикет в чувство, а еще подумал, что бомб ждать недолго»1. Примерно такие же чувства испытывали в те дни многие, когда пытались, пережив ужасы войны, передать эти чувства тем, кого эти ужасы пока миновали. И Ричи был прав также в том, что населению Южной Англии недолго уже оставалось мирно играть в крикет. Но, когда с этих зеленых лужаек призвали в строй англичан – многие из них толком сами себя не понимали, пока лидер нации не передал их смутные переживания прекрасной прозой, – они дали гитлеровской Германии отпор, достойный всей истории Британии.