Коррадо болтал с тремя-четырьмя парнями, один из которых был длинным, тощим, с выпирающими зубами — казалось, он смеется, даже когда не смеялся. Тетя, внешне спокойная, велела крестнику — сегодня это определение кажется мне наиболее подходящим — немедленно вернуться за прилавок. Он ответил ей игриво: “Потерпи минутку — и я приду”, а парень с выпирающими зубами прямо-таки заржал. Тогда тетя резко повернулась к нему и сказала, что отрежет ему головастика — она так и сказала, спокойно поигрывая ножницами, — если тот не заткнется. Но парень продолжал ржать, я почувствовала, что Виттория закипает, вот-вот взорвется. Я испугалась, по-моему, она не понимала, что из-за выпирающих зубов парень просто не мог закрыть рот, не понимала, что он будет смеяться, даже если начнется землетрясение. Внезапно она крикнула ему:

— Что ты себе позволяешь, Розарио? Смеешься?

— Нет.

— Смеешься, потому что думаешь, что отец тебя защитит, но ты ошибаешься, от меня тебя никто не защитит! Оставь Коррадо в покое, понял?

— Да.

— Нет, ты не понял, ты уверен, что я тебе ничего не сделаю! Тогда смотри!

Она повернула к нему ножницы острыми кончиками и у меня на глазах, перед прихожанами, которые с любопытством оборачивались на крики, ткнула его в ногу — парень отскочил; застывшее в его глазах изумление не сочеталось с похожим на маску смеющимся лицом.

Тетя подошла к нему ближе, грозя пырнуть снова.

— Ты все понял, Розарио, — спросила она, — или мне продолжить? Мне насрать на то, что ты сынок адвоката Сардженте.

Парень, которого звали Розарио и который был сыном не известного мне адвоката, в знак капитуляции поднял руки, отступил назад и исчез вместе со своими дружками.

Возмущенный Коррадо хотел было последовать за ребятами, но Виттория встала перед ним и заявила:

— Ни шагу, иначе, если я разозлюсь, я и тебя порежу.

Я потянула ее за руку.

— Этот парень, — сказала я, — не в состоянии закрыть рот.

— Он смеялся мне в лицо, — ответила Виттория, тяжело дыша, — а это никому не позволено.

— Он не нарочно.

— Нарочно или нет, но он смеялся.

Коррадо фыркнул:

— Ладно, Джанни, с ней бесполезно разговаривать.

Тогда тетя проорала ему, почти задыхаясь:

— Заткнись, чтобы я от тебя и слова не слышала!

Она продолжала сжимать в руке ножницы, и я поняла, что она себя почти не контролирует. Запас любви у нее, видимо, давно исчерпался, — наверное, когда умер Энцо, но запас ненависти казался безграничным. Я только что видела, как она повела себя с бедным Розарио Сардженте, она бы и Коррадо поранила, представляю, что бы она сделала моей маме и особенно моему отцу после того, как я рассказала о Мариано. От этой мысли мне опять захотелось плакать. Я поступила опрометчиво, слова выплеснулись из меня против моей воли. А может, и нет, может, в глубине души я давно решила рассказать Виттории об увиденном, решила, уступив давлению подружек и устроив сегодняшнюю встречу. Я больше не могла оставаться невинной, за одними мыслями скрывались совсем другие, мое детство закончилось. Я пыталась вернуть невинность, но она ускользала, слезы, которые постоянно наворачивались мне на глаза, вовсе не доказывали, что я ни в чем не виновата. Хорошо, что появился дон Джакомо, который всех помирил, только из-за этого я не заплакала. “Ладно-ладно, — сказал он Коррадо, приобняв его за плечи, — не надо сердить Витторию, она сегодня неважно себя чувствует, лучше помоги ей принести пирожные”. Тетя обиженно вздохнула, положила ножницы на край одного из прилавков, поглядела на улицу — должно быть, чтобы проверить, стоит ли там Розарио со своей компанией, а потом мрачно сказала: “Не надо мне помогать” — и исчезла за дверью, которая вела в церковь.

8

Скоро она вернулась с двумя большими подносами, на которых возвышались горы миндального печенья с голубыми и розовыми полосками; на каждом сверху лежало по серебряной конфетке. Прихожане стали их расхватывать, я съела одно печенье, и мне сразу стало дурно, в рот больше ничего не лезло, сердце бешено колотилось. Тем временем дон Джакомо принес аккордеон, держа его двумя руками, как бело-красного ребенка. Я решила, что он умеет играть, но он неловко передал его Виттории, которая, не возражая, — это был тот же аккордеон, который я видела в углу у нее дома? — с сердитым видом уселась на стул и заиграла, закрыв глаза и кривляясь от усердия.

Анджела подошла ко мне сзади и радостно сказала: вот видишь, твоя тетя совсем не красивая. Сейчас это было правдой: играя, Виттория корчила жуткие рожи; хотя играла она хорошо и прихожане аплодировали, зрелище было отталкивающее. Она поводила плечами, вытягивала губы, морщила лоб, отклонялась назад так, что тело казалось намного длиннее ног, которые она неприлично расставила. Хорошо, что потом какой-то седой мужчина сменил ее и заиграл сам. Но тетя не угомонилась, она подошла к Тонино, схватила его за руку и потащила танцевать, оторвав от Анджелы. Теперь она выглядела веселой, но, возможно, просто в ее теле накопилось столько ярости, что она решила выплеснуть ее в танце. Глядя на нее, другие тоже пошли танцевать — старые и молодые, даже дон Джакомо. Я закрыла глаза, чтобы не видеть этого зрелища. Я чувствовала себя брошенной и впервые в жизни, вопреки полученному воспитанию, попробовала молиться. “Господи, — сказала я, — Господи, пожалуйста, если ты на самом деле все можешь, сделай так, чтобы тетя ничего не сказала отцу!” — а потом я крепко зажмурилась, словно только так можно было вложить в молитву достаточную силу, словно только если я зажмурюсь, молитва сможет долететь до Бога, в Царство Небесное. И еще я стала молиться, чтобы тетя прекратила танцевать и отвезла нас к Костанце — эта просьба была чудесным образом исполнена. Удивительно, но, несмотря на печенье, музыку, песни и бесконечные танцы, мы выехали вовремя, чтобы оставить за спиной невзрачную Промышленную зону и прибыть в назначенный час в Вомеро, на виа Чимароза, к дому Анджелы и Иды.

Костанца тоже была пунктуальна, на ней было еще более красивое платье, чем утром. Виттория вышла из машины, вручила ей Анджелу и Иду и опять принялась их расхваливать, всем восхищаться. Она восхищалась платьем, прической, макияжем, сережками, бусами, браслетом, который она потрогала, почти погладила, спросив меня: “Нравится тебе, Джанни?”

Мне все время казалось, что она расхваливает Костанцу, чтобы еще злее поиздеваться над ней. Видимо, мы настолько хорошо друг друга чувствовали, что ее недобрый голос, ее грубые слова грохотали у меня в голове разрушительным ураганом: зачем ты так вырядилась, дура, все равно твой муж трахает маму моей племянницы Джаннины, ха-ха-ха! Поэтому я опять стала молиться Господу Богу, особенно когда Виттория села в машину и мы поехали дальше. Я молилась всю дорогу до Сан-Джакомо-деи-Капри — бесконечно долгое путешествие, за которое Виттория не произнесла ни слова, а я так и не осмелилась опять ее попросить: пожалуйста, не говори ничего отцу, если хочешь мне чем-то помочь, ругай маму, но отцу ничего не рассказывай! Вместо этого я умоляла Бога, пусть даже его и не было: Господи, сделай так, чтобы Виттория не заявила: “Я пойду с тобой, мне нужно поговорить с твоим отцом”.