Можно было бы написать целую диссертацию о потребности французского языка высмеивать эти великолепные создания. Инстинктивно Деодат заподозрил, что тут немалую роль сыграла ревность. Со времен Лафонтена известно, что если ты вызываешь зависть, то это приносит несчастье, и во Франции больше, чем где-либо.

Зато знаменитый фильм Хичкока, чье название прямо означало предмет его страстного увлечения и который он немедленно посмотрел, нимало его не шокировал. В «Птицах» не было ни ненависти, ни презрения, только глубокое осознание превосходства пернатого царства. Да, если бы птицы захотели, они легко уничтожили бы человеческую расу. Еще один повод восхищаться, не их доброжелательностью – слово неправильное, – но их благородным безразличием к человеку.

Деодат решил, что в своем поведении с одноклассниками будет вдохновляться, насколько возможно, примером птиц. Дети из его класса были такими же, как все остальные, то есть никуда не годными. Это не превращало их в исчадия ада, они не заслуживали никакого наказания. Просто ему нужно научиться жить, как птицы, – не вместе с человеческими существами, а параллельно с ними, в некотором отдалении. Даже когда воробей садится на ладонь к человеку, между ними остается непреодолимая дистанция, отделяющая род летающий от рода ползающего.

Ребенок, почитавший свою мать, захотел узнать, любит ли она его избранников.

– Я люблю птиц, – заверила Энида, – но не больше, чем лошадей или слонов. Птицы замечательные, но они не очень привязчивы.

Деодат задумался, прежде чем ответить:

– То, что ты сказала, – правда. И за это тоже я их так сильно люблю.

– Ты, такой ласковый, который не упускает случая поцеловать меня?

– Да. Тебя мне нужно любить так. Но любовь к птицам совсем другая и такая же необходимая.

Энида посмотрела на сына – он неизменно в ней вызывал недоуменное восхищение. Семилетний ребенок, который говорит такое, – это нечто. Деодата заставили пройти через пресловутые тесты. Коэффициент умственного развития, равный 180, позволял предрекать ему блестящее будущее. Однако Энида знала, что ее сын – это нечто гораздо большее, чем просто вундеркинд. Он гений, он создает собственные законы с полнейшим безразличием к принятым умственным парадигмам.

Экзаменаторы проверки ради поинтересовались у нее, не скучает ли ребенок в школе и не ведет ли себя в классе неподобающим образом. Она с удовольствием опровергла их заблуждение:

– У него примерное поведение. Он смотрит в окно.

Деодат вывел непреложный закон: не существует окна, из которого не была бы не видна как минимум одна птица. Он сочувствовал тем, кто питал страсть к лошадям, рыбам или змеям, потому что по отношению к этим видам закон окна не срабатывал. По зрелом размышлении закон окна работал только с птицами: насекомые зимой исчезали.

Из всех диких животных только с птицей человек жил бок о бок, причем на протяжении всего года. Единственными местами, где их редко можно было увидеть, оставались открытое море и пустыня: по совпадению там и людей было мало. Это наблюдение наводило на мысль, что птица, если можно так выразиться, была благородным собратом человека. Ее постоянное присутствие напоминало роду людскому, чем он мог бы стать, если бы не поддался странной привлекательности тяготения.

Речь шла о чисто морганатическом братстве: птица ни в коем случае не поделилась бы своими аристократическими привилегиями с человеком. Но тот мог в любой момент поднять глаза к небу и помечтать о жизни тех, кто посмел летать.

Полет с очевидностью подразумевал отвагу. Изначально ни одно живое существо не летало. Но однажды, сотни миллионов лет назад, какая-то зверюшка не только пришла к этой небывалой мысли, но и попробовала ее осуществить. С оправданным волнением мы вспоминаем о пионерах авиации. А помнят ли животных, которые рискнули жизнью в том безумном эксперименте? В те времена у них, безусловно, был выбор. Человек принадлежит к породе, которая выбрала землю под ногами.

Аристократизм не ограничивается единственным выбором: тот, кто выбрал небо, придумал также и пение. Вообразить древнейшую стадию языка, когда музыка не отделялась от смысла, можно лишь благодаря птицам. Скудный человеческий мозг породил такую теорию, как искусство для искусства. Дрозд или соловей на дословесном уровне понимают, что категория «просто красивого» – чушь, причем несуществующая. Да, они поют на пике красоты – но лишь для того, чтобы выразить высший взлет освобождения. Самая вдохновенная песнь соловья выражает беспредельность прекрасного и тех чувств, которые оно может вызвать.

Деодата трогало то, что не все песни птиц красивы. Некоторые изумительные породы испускают ужасные крики, например цапля или сойка. Цапля представляла особенно волнующий случай: редкие птицы, будь то в полете или на земле, настолько напоминают принцев. То, что голос этого принца напоминает звуки, которые издает больной чахоткой, прочищающий горло, заставляло внимательнее отнестись к басням о взаимосвязи «перышек» и «ангельского голоска»[20].

И это тоже привлекало Деодата в пернатой породе: у птиц, как бы изумительны они ни были, имелись свои противоречия, неудачи и странности. Он никогда не уставал наблюдать за ними: они были царством со всеми положенными интригами, героями и шутами. От древнего археоптерикса до футуристской арктической крачки, от фольклорного ягнятника-бородача до несообразного поползня-стенолаза, от беспардонной кукушки до самоотверженного пеликана, от простодушной коноплянки до технологичного дятла – все роли были представлены.

Как заядлый читатель не может остановиться на единственной настольной книге, так и Деодат был не способен сказать, какая птица у него любимая: сова-сипуха (что может быть более душераздирающим, чем ее крик?), утка-мандаринка в летнем оперении (у нее такие грациозные повадки), сарыч обыкновенный (у него особая манера застывать в небе, прежде чем ринуться вниз), поползень (он так смешно передвигается задом наперед), королек (размер с шоколадную конфету), водяная курочка (какое красивое создание!), кольчатая горлица (у нее такой нежный взгляд) – как тут выбрать? Каждый раз, обнаружив в своем томе новый вид птиц, он прыгал от радости.

«Когда я увижу их вживую, может, тогда и смогу выбрать», – думал он. Деодат отдавал себе отчет в собственной несостоятельности: семилетний ребенок, да еще горожанин – вряд ли он сможет отправиться наблюдать эти чудесные создания в места их обитания. С тем большим рвением он изучал то, что Париж предоставил в его распоряжение: голубей и воробьев. Последние его восхищали: воробей – «вора бей» – прыгучие воришки на тротуарах, невесомые гости мостовых, вечно голодные насмешливые нахалы в поисках поживы, они были юной порослью Парижа, а воробьихи – нимфетками, гордящимися своей вечной худобой. Что до голубей, то презрение, с каким к ним относились, однозначно определяло их как стареющих парижан. Разве они виноваты, что с годами у них появились и животик, и немного тяжеловесные манеры? Старость в Париже вызывает больше раздражения, чем где-либо. Хорошо еще, что взамен остаются кое-какие радости: удовольствие, с каким голубь гадит на памятник, служит ему утешением во многих печалях и компенсацией как за пренебрежение кокеток, так и за облавы полиции.