Она бросила окровавленный нож к ногам двух спутников, остолбеневших от изумления, и побежала с горы как сумасшедшая.

Барон Ларош-Боассо был весьма доволен собой. В тот момент, когда они с графиней выехали из замка, он уже ощущал себя победителем.

Кристина, галопируя на своей ретивой вороной лошади по тропинкам леса, не могла сдержать своей радости. Она думала, что вернулась в счастливые времена своего детства, когда отец и дядя брали ее с собой на охоту в этих лесах. Лицо девушки разрумянилось, она полной грудью вдыхала свободный и чистый воздух леса. Отсутствие ментора только увеличивало задор Кристины, она весело смеялась, думая, как ловко они избавились от кавалера де Моньяка. Девушка резвилась как хотела. Она то отпускала поводья Бюшь, которая начинала скакать во весь опор, и грива ее красиво развевалась на ветру, то принуждала ее подпрыгивать на одном месте и грызть серебряные удила. Своим хлыстом она хлопала по низким ветвям деревьев или по цветам, поднимавшим головки из травы. Когда она встречала на дороге какого-нибудь охотника, она приветствовала его веселым словом или улыбкой; счастье как будто выплескивалось через края ее сердца.

Человек, сопровождавший ее, был для нее олицетворением всей этой свободы, всего этого волнения, всего этого удовольствия. Ларош-Боассо казалось, что Кристина никогда не оказывала ему столько благосклонности. Она одобряла его планы, смеялась его шуткам, сама беззлобно над ним подшучивала. Они ехали рядом, обмениваясь друг с другом шутливыми замечаниями; прохожие, видевшие их, делали далеко идущие выводы об отношениях этой пары и о том, кому посчастливится стать новым владельцем Меркоара.

Кристина была беззаботна и чистосердечна в своем обращении с бароном, сам же он был в то утро внимателен и сосредоточен. Он должен был удостовериться в чувствах девушки, а сделать это было непросто. Ларош-Боассо анализировал все ее слова, все движения и выражение лица, ему хотелось понять, испытывает ли Кристина по отношению к нему что-то более серьезное, чем мимолетное увлечение. Понимая, что прямой вопрос о чувствах задавать еще рано, он не хотел спугнуть эту птичку, которая, как он был уверен, почти уже попалась в силки.

Поэтому он демонстрировал такую же беспечность, такую же ветреность; он позволял своей неблагоразумной спутнице упиваться воздухом и солнцем, но надеялся использовать это упоение в своих целях.

Он должен был заниматься приготовлениями к охоте, ему невозможно было разговаривать, особенно с графиней де Баржак. Но в этот день все заметили, с какой лёгкостью барон де Ларош-Боассо, обыкновенно очень строгий относительно охоты, одобрял распоряжения своих людей, которые обычно получали от него не одну выволочку. Он будто торопился; он совсем не слушал, отвечал односложно и нетерпеливо. Наконец, когда он и Кристина проехали верхом всю линию стрелков и увидели, что каждый находится на своем месте, они остановили своих лошадей у Четырех Углов и начали подниматься на гору Монадьер, откуда, как ранее было оговорено, должны были подать сигнал к началу охоты.

Графиня де Баржак, приподняв подол своего длинного платья и бросив на плечо ружье, шла проворными, широкими шагами. Барон хотел подать ей руку, но она лишь презрительно поблагодарила его, и действительно ей не нужно было никакой помощи для преодоления затруднений пути. Она поднималась на гору легко, как горная козочка; ее ясный взгляд спокойно измерял глубину бездны. Даже Ларош-Боассо с трудом успевал за нею следовать. Он смотрел с восторгом, как она, веселая, легкая и доверчивая направлялась в самую чащу. Однако он вдруг сделался каким-то молчаливым и казался смущенным, озабоченным какими-то тайными намерениями. Кристина, предоставленная сама себе, в свою очередь тоже задумалась; тишина и уединение, царившие вокруг, придали ее размышлениям меланхолический оборот.

— Барон, — сказала она вдруг, остановившись, чтобы перевести дух, — как я ни подстрекаю свое воображение, все же не так шли дела при моем отце, что это за охота: ни лая собак, ни ржания лошадей, ни крика охотников, ни веселых звуков рога. Охотники спрятались в кусты, как зайцы, и самые усердные рискуют заснуть на своем посту. Клянусь Богом, раньше дело было совсем иначе! Когда охотились в Меркоаре, двадцать труб звучало по всем направлениям, сто собак с воем отыскивали следы зверя, шум и движение охватывали лес. Всадники в богатых мундирах скакали по лесу на своих лошадях, ружейные выстрелы раздавались повсюду! О мой отец, мой добрый дядя Гилер, где вы сейчас?

Слеза задрожала, как капля росы, на длинных, черных ресницах Кристины.

«Черт побери эти воспоминания, которые являются так некстати!» — подумал барон, но сказал, улыбаясь:

— Терпение, графиня, вы забываете, что у нас не такая охота, какая бывала при жизни вашего благородного отца, если вы любите охоту и удовольствия, придававшие когда-то такое воодушевление Меркоару, — продолжал он, приближаясь к ней, — подумали ли вы, графиня, что возвращение этих прекрасных дней зависит от вас?

— Каким же образом, любезный барон? — спросила Кристина, искренне не понимая, к чему клонит ее собеседник.

— Выходите замуж за охотника!

Графиня де Баржак поморщилась, как будто ей сказали что-то неприятное.

— Ах, барон, — сказала она с досадой, — неужели и вы решили меня злить, говоря на эту неприятную тему?

— Разве вы не хотите выйти за храброго дворянина, неустрашимого охотника, который любил бы вас от всего сердца?

— А как я узнаю, что он любит больше: меня или охоту? Или, может быть, мои угодья?

— О, тогда, — ядовито произнес Ларош-Боассо, — вы должны выйти замуж за бледного молодого человека, читающего религиозные книги, который за всю свою жизнь не притронулся ни к ружью, ни к охотничьему ножу. Без сомнения, библиотека для него будет ценнее ваших угодий! Я знаю, что молодые девицы часто питают нежность к робким ягнятам, вырвавшимся из зубов волка…

Кристина перебила его с нетерпением:

— Барон, — сказала она твердо, — я не стану притворяться, будто не понимаю вас. Зачем вы приписываете мне какие-то чувства? Какие основания вы имеете для этого?

— Не сердитесь, графиня! Бог свидетель, что я хотел бы ошибаться, но как иначе истолковать то необыкновенное волнение, которое вы проявили вчера при виде племянника приора Бонавантюра, ту неподдельную горесть при виде нескольких жалких царапин, то непреодолимое чувство, которое заставило вас нести этого человека на своих руках в присутствии всего замка?

— Ах вот как! — с волнением возразила графина де Баржак. — Таким-то образом свет судит о простом проявлении сострадания! Я это подозревала еще сегодня утром… Послушайте, барон, я буду с вами откровенна. Я чувствую к этому молодому человеку, который был другом моего детства, уважение и дружбу, которых не собираюсь скрывать. Пусть люди говорят, что хотят, только им надо бы вспомнить, что этот юноша не одного со мной звания и воспитанник людей, власть которых для меня всегда была в тягость. Так что если вы сами не додумались до этих очевидных вещей, то в моих глазах ваш ум несколько потускнел. А толки, к которым вы демонстрируете столь живой интерес, для меня имеют такую же важность, как прошлогодний снег.