— Отстал от своих, товарищ?

— Нет. Они меня догоняют, — ответил Юрий Петрович, но тут же, уловив постыдное в своих словах, провел пальцами по глазам и сказал: — Отдыхаю вот.

Проводив взглядом туристов, он резко встал и пошел дальше.

Больше Юрий Петрович не останавливался до самой станции. Шагал он быстро, словно, и правда, убегал отчего-то. От жары мягко сжималось сердце и слабели ноги. Сильно захотелось выпить, и он, войдя на станции в небольшой вокзальчик, повернул машинально налево, а когда обнаружил буфет именно здесь, то удивился, но потом усмехнулся, поняв, в чем дело: в его проекте буфет-бар — утешение для отъезжающих и провожающих — тоже находился слева от входа.

Буфетчица налила ему полный стакан пахучей коричневой жидкости, и он залпом выпил.

Сидя позднее в электричке, Бухалов вслушивался в успокаивающий стук колес, задремывал, устало прижимался плечом к стенке вагона, мерно покачивал головой и, упрямо гоня из головы все другое, вяло думал:

«Приеду, отдохну — и возьмусь за проект».

КОРАБЛИК

Весной Петьке исполнилось три года, а летом он стал совсем взрослым, солидным: если теперь побежит по двору и упадет, поцарапает о землю колени, то не заревет, как раньше, не будет ждать, когда его поднимут, а встанет сам и только недовольно засопит.

Увидит это бабка Арина, уже глуховатая, но на глаза еще острая, и громко закричит, как будто Петька находится не рядом, а на другом конце деревни:

— Чегой это ты распустил свои вожжи зеленые?! Ишь, какие длиннющие, так и шмыгают от носа до губы!.. Иди утру!

Петька подойдет с неохотой, и она вытрет ему нос передником, больно щипаясь из-под него пальцами, а потом поводит его голову за нос туда-сюда.

— Не бегай шибко, не бегай, а ходи, как все люди.

А как не бегать, если за день повидать ой сколько надо?.. Ноги же у Петьки пока короткие.

Даже в доме их на краю деревни в две улицы, таком большом, высоком, что Петька лишь недавно научился перешагивать через пороги, а не перелазить по ним из комнаты в комнату, хватаясь рукой за дверной косяк, было столько комнат, что если ходить по дому, как все люди, то на это, пожалуй, весь день уйдет.

Правда, сколько точно в доме комнат, Петька узнал всего лишь дня три назад, когда его отец, полевод, от которого всегда сухо пахло травами и зерном, выпив вечером чего-то такого из стакана, покрякав и похрустев на зубах огурцом, поставил сына меж своих колен и решил учить его арифметике.

— А ну, скажи, Петька, сколько будет один и один?

— А один — это че? — спросил Петька.

— Ну, один, понимаешь, это один… Если один, понимаешь, палец, то это и есть один. — Отец медленно сжал руку в кулак и отделил от кулака указательный палец, поставив его свечкой.

— Видишь, один?..

Поморгал на Петьку чуть побелевшими глазами и поднял средний палец. Оба пальца теперь растопырились.

— А вот еще один… Что же теперь получается, раз один да один?

— Лога! — радостно крикнул Петька, мигом сообразив все.

— Какие рога-а?.. — удивился отец. — Вот неуч-то… Два будет. Два.

Но учебу он решил продолжить, поднял еще один палец и спросил:

— А если один, один и один?..

Петька с сомнением додумал: «На вилы как бы похоже?..» — но ничего не ответил, а засопел, боясь, что опять скажет не то. Отец отпустил его и вздохнул:

— Три, Петька, три… Вот комнат у нас, к примеру, три, — и почему-то с гордостью добавил: — Этто, понятно, не считая кухни.

В ясную погоду земля во дворе их дома была сухой и бугристой — ее избили копытами две глупые овцы, жившие у них, и телочка Зорька, все скакавшая взад-вперед на своих тонких ножках и любившая вдруг ни с того ни с сего бодать воздух. Она и Петьку пыталась бодать: поскачет, поскачет по двору, задирая хвост с белой кисточкой, и остановится напротив него, расставит в стороны шаткие ножки, наклонит в его сторону голову с черными бугорками рожек.

Тогда Петька брал старый рассохшийся башмак отца, давно валявшийся у входной двери, и тяжело махал им, как молотом, приговаривая:

— Хоть у тебя и два лога, но вот дам по молде, так и не возладуешься.

Зорька шарахалась в сторону и опять скакала по двору и бодала воздух.

Но если шел дождь, то земля во дворе расползалась, становилась липкой и скользкой. Пройдет Петька по двору, и ноги станут тяжелыми от грязи — еле их поднимаешь.

Бабка Арина тогда ругалась, как их сосед старик, стороживший склад с зерном и уходивший туда вечером с ружьем, повешенным на плечо стволами вниз:

— Совсем раскиселился двор, язви его в душу, ноги ажно разъезжаются, как по льду. Хоть бы хозяин наш, папаня твой, разок копытами вверх грохнулся, так, может, меньше бы газеты свои у телевизора читал, а больше по хозяйству старался.

Слушал ее отец, слушал да взял и привез в один день во двор две полные телеги земли, такой желтой, что казалось — она перемешана с солнцем.

— Это че? — удивился Петька.

— Известно че — песок, — хмуро сказал отец и взял лопату.

Весь день он работал во дворе: срыл лопатой лишние бугры, разровнял землю и засыпал двор желтым песком. Сразу набежали куры, оставляя в мягком песке глубокие следы; закудахтав, куры быстро заклевали песчинки.

— Песок — это че, как зелно? — спросил Петька.

— Песок он и есть песок, а никакое-нитакое зерно, — недовольно ответил отец, и, покосившись на дом, непонятно зачем добавил: — Известно — курица не птица… Ноги, вишь, у ней разъезжаются…

Он махнул на кур рукой и крикнул:

— Кыш вы, проклятые, — и опять покосился на дом. — Развели, понимаешь, полон двор частной собственности.

Куры испуганно разбежались в разные стороны, и песок во дворе запестрел от их следов.

Отец вышел на середину двора и широко расставил ноги.

«Как волота», — подумал о ногах отца Петька и стал с интересом ходить взад-вперед под ними.

Отец стоял на одном месте и все что-то высматривал: то наклонит голову, то прищурит левый глаз… А постояв так, он взял лопату и стал копать канаву от одной водосточной трубы до другой и дальше — вдоль стены дома до ворот, там чуть скосил ее, расширил и вывел под воротами до кювета дороги; такую же канаву и тоже до кювета дороги он выкопал и вдоль забора, отделявшего их дом от соседнего.

Солнце теперь из-за песка утрами, казалось, заглядывало к ним во двор раньше, чем ко всем в деревне,