Смуглый отрывисто качнул головой:

– He-а, татьбой не будем. И христорадничать не пойдем… разве поначалу токмо.

– А чем тогда? – не отставал младшой.

– Не знаю пока, – честно отозвался Федька и, осторожно сняв с костра котелок, поставил его рядом. – Счас остынет, похлебаем ужо.

– Чую, ушица! – улыбаясь, Аграфена азартно потерла ладони. – Сызмальства ушицу люблю.

– Так похлебаешь с нами. Щуку вчерась запромыслили да окуней.

Арцыбашев хмыкнул: щука, а уж тем более окунь, считались в те времена рыбами сорными, уху из них варили не иначе как от большой нужды. Понятно, оголодали ребятишки, как их рыжая ни подкармливала. Прогонять ее или рассказать обо всем, что увидел, Михутре, Леониду как-то расхотелось – слишком уж неприкаянно выглядели эти трое. Бедолаги! Сбежали от беды, да и шли себе, куда глядели глаза, безо всякого конкретного плана. И правда, что они будут в Тихвине делать? Попрошаек да мелких воришек там, почитай, и своих хватит. В холопы кому запродаться, найти себе доброго хозяина? Да, пожалуй. Только вот где его найдешь, доброго-то? А втроем пацанам не выжить, тут и думать нечего. Ладно, пусть себе, чай, не объедят, тем более одни сутки пути и остались.

Молодой человек вернулся на место ночлега так же тихо, как и ушел. Улегся, вытянулся… а когда – уже под утро – явилась Аграфена-Санька, сделал вид, что спит.

* * *

К Тихвинскому посаду подошли уже после полудня, когда солнце клонилось к закату, цепляясь оранжевым краем за острые вершины оставшихся позади елей. Первыми показались деревянные домишки – монастырские слободы, за ними – небольшая река и крепкие стены обители, над которыми, словно воевода с верными своими оруженосцами, высился каменный Успенский собор, украшенный, словно шлемами, пятью куполами-луковицами. На луковицах сверкали в лучах заходящего солнца кресты, и благостыней колокольный звон растекался по всей округе – как видно, звонили к вечерне. Ежели бы вместо луковичных поставить обычные золоченые купола, так главный тихвинский храм сильно бы походил на своего собрата, Успенский собор московского Кремля, по образцу коего и был выстроен по велению батюшки нынешнего государя, Великого князя Всея Руси Василия Ивановича.

Монастырь окружала мощная крепостная стена, в бойницах торчали пушки. За стеною же высилось еще несколько изящных деревянных церквей и деревянная же колокольня. Сразу перед монастырем начинались домишки посада, выстроенные не кое-как, а улицами, выходившими на обширную, с двумя большими храмами, площадь.

– Собор Преображенья Господня, – указывая рукой на высоченную деревянную церковь в несколько маковок, с узорочьем, горделиво пояснил Гриня. – Тут вот Преображенский приход, а там, где мы прошли, Флора и Лавра. Я в Преображенском приходе живаху, на Береговой улице, вдоль реки, отсюда не видно. Так что – милости прошу, гости дорогие. Переночуете, отдохнете с дороги, а завтра уж – в обитель сходите, помолитесь, да обсудим все ваши дела. Ужо не сомневайтесь, купцов попутных найдем, и не один обоз даже. От Ладоги до Москвы через Тихвин ровно пятьсот с половиной верст, а ежели через Новгород, так и все семь сотен будет. А стены монастырские видали, а? Вот крепостица-то! Попробуй, возьми. Так ведь и до шведской границы отсель почитай двести верст будет. Рядом.

– И часто досаждают шведы? – с любопытством глазея по сторонам, поддержал беседу Магнус.

Григорий продолжил с охотою, видать, нравилось показывать родные места:

– Часто не часто, а бывает. Но больше торгуем, конечно. Мы к ним ездим, они – к нам. Шкафы да изразцы, да посуда богатая, да, вон, стекла в домах – все шведское. А Стекольны-град – шведы его Стокгольмом кличут – городок так себе. Грязноватый, остроугольный какой-то. Кирхи лютерские всюду торчат, домишки каменные, гавань. Прямо сказать – особой красоты нету. Не то что здесь!

Тихвинский посад и впрямь показался Арцыбашеву вполне благоустроенным. Улицы, хоть и не мощеные, но довольно широки и опрятны, по крайней мере те, что прилегали к площади, к центру – у Преображенского собора и здания Палаты мер и весов – важни. Тут же рядом, на площади, располагалось несколько постоялых дворов и харчевен, ну, и торговые ряды – как же без этого? На то и посад, почти город!

Как и в Новгороде или Москве, вдоль улиц тянулись заборы самого различного вида: у тех, кто побогаче – частокол, кто победней, обходился досками, ну а совсем голь-шмоль и плетнями перебивалась, чай, не бояре. Да бояре здесь и не жили, один был феодал-боярин – Большой Богородичный монастырь, от него все посадские люди зависели, ему и подати платили. И не всегда все мирно да благостно было, отнюдь не всегда.

На площади, на углах и вдоль улиц шумели еще не успевшие опасть листвой красивенные зеленовато-желтые липы, аллея огненно-рыжих кленов протянулась почти до самого монастыря, а на Береговой улице, куда, наконец, вышли ведомые опытным лоцманом гости, клонились к самой реке плакучие ивы.

– Тут вот насыпь, – объяснял по пути Григорий. – От паводков. Это сейчас Тихвинка-река смирной кажется, по весне-то – ого-го! Зальет, бывало, так, что только на лодке к Преображенскому храму и выгребешь. Ну, заходите. Что встали-то? Пришли уж.

Остановившись возле дощатых ворот, лоцман снял шапку и громко крикнул:

– Э-эй! Отворяй ворота! Мужа да отца встречайте.

Арцыбашев знал уже, что отца и мать Григория, а также его старшего сына года три назад прибрал какой-то мор, так что изо всех Толмачевых остались лишь сам лоцман да его молодая супруга, родившая с тех пор еще одного сына и дочку, и снова бывшая на сносях, как и положено уважающей себя средневековой женщине. А как же? Баба – она на то и баба, чтоб деток рожать да в доме хозяйство вести. Так тогда считали все и в этом не сомневались.

Вот и Леонид-Магнус ожидал встретить суровую замученную детьми и феодальным бытом кулему в длинном, до самых пят, сарафане и глухом платке, не позволявшем чужому видеть и пряди волос. Лет в двадцать пять – а столько, верно, уже всяко было лоцманской женушке – в те времена обычно выглядели на все сорок, если не на пятьдесят. Однако…

Нырнув вслед за Григорием в узенькую калитку, Леонид выпрямился – поздороваться с хозяйкой – и оторопел. Вместо кулемы в глухом платке гостей встречала высокая голубоглазая девушка лет двадцати на вид, с длинными светло-русыми волосами, забранными широкой, расшитой затейливым узором повязкою. Настоящая красавица, чуть смущенная, раскрасневшаяся от долгожданной встречи с мужем, которому сперва кинулась было на шею, но тут же сконфузилась, поклонилась гостям.

Короткий темно-голубой кафтан из добротного сукна, накинутый поверх скромного серого платья, очень шел к ее голубым глазам. Такие кафтаны, называемые казакинами, носили тогда и мужчины и женщины. Этот, судя по всему, принадлежал мужу.

– Ну, вот… – обняв супругу, лоцман обернулся и развел руками. – Это жена моя, Настя… Анастасия Федотовна.

При этих словах Анастасия Федотовна еще больше покраснела, видать, не привыкла.