А еще ему дико хотелось написать музыку на Бомарше.

Общаясь с женой, бегая по ученикам и давая концерты, Вольфганг настойчиво убеждал себя в том, что его новая идея – очень плохая идея.

Ему уже даже все отчетливее слышалась в голове увертюра к «Свадьбе Фигаро». Но пьеса была запрещена к постановке в Австрии указом императора. А зачем писать то, что никогда не увидит сцены? Работать, не имея надежды на оценку слушателями, очень грустно. К тому же такая работа занимает много времени, а вот много денег не сулит – а ему надо содержать семью…

– Пиши оперу. Либретто будет. А постановка – это не твоя забота, – сказал Моцарту де Понти, не унывающий, как все итальянцы.

Вольфганг сочувственно улыбнулся. Недавно у известного либреттиста произошел конфуз. Написанная им по заказу Сальери опера «Богач на час» с треском провалилась. И во всех салонах капельмейстер бурно возмущался и говорил, что никогда в жизни не закажет де Понти ни единого либретто. Пожалуй, ему сейчас просто нечем заняться – вот он и цепляется за самые невероятные прожекты.

Тем не менее, вернувшись домой, Моцарт шутки ради записал обрывки многочисленных мелодий, вихрем проносящихся в сознании.

Либреттист оказался невероятно искусен в дворцовых интригах. Точно неизвестно, что именно он говорил Иосифу II, однако император отменил собственное же решение и дозволил ставить оперу.

– Как быстро ты работаешь! – удивлялась Констанца, едва успевая складывать исписанные листы. – Вот если бы еще и денег у нас было так много, как много этих черточек-ноток на бумаге!

– Боюсь, много денег «Фигаро» нам не принесет, – вырвалось у Вольфганга, и он тут же пожалел о своих словах: на ясное личико жены словно туча набежала. Констанца явно ждала объяснений, и пришлось их давать: – Сейчас черед Сальери ставить в театре свою оперу. Мы с де Понти его вытеснили. Иосиф II заинтригован «Фигаро». А Сальери ждать не хочет. Мы узнали, что он подговаривает музыкантов провалить премьеру.

– Да он просто завидует твоему таланту!

Вольфганг пожал плечами. Его отношения с Сальери сложнее, многограннее. Да, он чувствует с его стороны жгучую зависть. Но нет среди композиторов другого такого, который бы всей душой любил каждый такт его мелодий и понимал, насколько яркий талант выпускает в мир эту музыку.

Опасения Вольфганга оказались напрасными.

Интриги Сальери никак не сказались на постановке, император пришел в полный восторг. И скоро «Фигаро» напевали в каждом трактире и постоялом дворе, а полученных денег хватило на то, чтобы расплатиться с долгами и купить дров. Вдобавок Вольфганга пригласили в Прагу, заказали оперу, и гонорар обещали более чем заманчивый.

В карете, быстро удаляющейся от Вены, Констанца болтала без умолку:

– Мы вырвались из нищеты! Твой талант наконец оценен по заслугам! Я знала, всегда знала, что так оно и случится!

Вольфганг закрыл глаза и улыбнулся. По крайней мере, в Праге у него будет работа. И возможность ею заниматься, не думая о крыше над головой и куске хлеба…

Как быстро проходит счастливое время.

Как долго и мучительно тянется полоса неудач…

Годы в Праге пронеслись как одно мгновение. Успех «Фигаро», успех «Дон Жуана»… И хочется работать еще для этого теплого города под пронзительно голубым небом. А только публике уже наскучило, она жаждет новых развлечений, новых имен, новых лиц.

– Они относятся к тебе как к комнатной собачке, – жаловалась Констанца, пересчитывая небольшую горстку монет, принесенную пражским антрепренером. – Пока им хочется – забавляются. А надоест – все, пошел вон, с глаз долой.

Вольфганг вздохнул:

– Ты права. Но, кажется, мы были счастливы в этом городе?

Жена кивнула.

– Тогда, – Моцарт обнял ее, прижался лицом к каштановым локонам, – будем благодарны судьбе хотя бы за это. Я предлагаю поехать в Вену. Нам есть что предложить венцам – в «Дон Жуане» я достиг таких высот, которых нет в «Фигаро». Я верю: на родине опера придется по вкусу!

После Праги Вена показалась какой-то очень неуютной – серой, чопорной, ледяной.

В нанятых комнатах было так холодно – зуб на зуб не попадало. Вольфганг с Констанцей согревались в постели любовными ласками, и последствия такого времяпрепровождения не заставили себя ждать. Констанца снова забеременела. И это скорее огорчило, чем обрадовало Вольфганга: двое их детей уже умерли вот в такой стылой промозглой безнадежности. А выживший сынишка постоянно болел и вконец измучил их жалобным плачем, от которого просто сердце разрывалось.

Ловкий де Понти и на сей раз помог с постановкой оперы в театре.

Но вердикт императора обрушился как беспощадный нож гильотины.

– Музыка божественная, – заявил он после премьеры. – Ничего лучшего в жизни моей слышать не доводилось. Думаю, «Дон Жуан» слишком хорош для венцев. Им надо что-то проще.

Могла ли после такой оценки Иосифа II опера не исчезнуть из репертуара?

Не могла.

И, конечно же, исчезла.

Для слишком хорошего Моцарта не было службы. В его уроках музыки не нуждались. Даже на концерты собрать публику не удавалось.

Так плохо, пожалуй, они с Констанцей еще никогда не жили.

В лавках не давали в долг, трактирщики тоже отказывались кормить без оплаты.

Все письма к друзьям с отчаянными мольбами одолжить денег редко когда позволяли получить помощь.

Жена заболела, а денег на врача и лекарства не было. Вольфганг заложил перстень с изумрудом, счастливый свой талисман – но за него дали совсем немного, и скоро средства опять закончились. Проклиная нищего зятя, доктора привела фрау Вебер. А затем, когда Констанца встала на ноги, фрау Вебер настояла на ее отъезде на воды.

Впрочем, последнее обстоятельство Вольфганга расстроило мало. Болея, Констанца становилась невероятно раздражительной, ворчала с утра до вечера. И это отвлекало от работы. Недавно Шиканедер[31]заказал оперу. Браться за нее сначала Вольфганг не хотел; боялся, что если увлечется работой, то не сможет заниматься с учениками – и тогда точно помрет с голода. Но, помимо его желания, мелодии будущей оперы прорастали в сознании, заполняли все его существо. Освободиться от этих вихрей можно было только одним способом – перенести на бумагу. Так что отъезд ворчащей Констанцы оказался более чем кстати.

Он работал – и почему-то так же ясно, как структуру оперы, видел свою собственную смерть.

Вольфганга это не пугало. Скорее удивляло. И вместе с тем он понимал: изменить что-либо не в его власти, судьба его будет такой – и только такой. А еще было очень странное ощущение… Как будто бы он уже слышал эту мелодию, как будто бы все, что должно случиться с ним, уже происходило, причем не единожды…