«Человек преодолевает пространство и время».

– Да, – сказал я, переплетая наши с Вальтером пальцы, – именно этим я тут, в ГДР, и занимался. Сражался со временем и пространством. Только победить мне не удалось. Скорее уж пространство и время победили меня.

Вальтер сжал мою руку.

– Нет. Просто ты сумасшедший. С нетерпением будем ждать твоего отчета о нашем экономическом чуде. – Он откинул голову и засмеялся, словно залаял.

– Вальтер, мы с тобой очень скоро встретимся. В Кройцберге. Будем вместе пить пиво.

– И когда же это произойдет, мой английский друг?

– Когда захочешь.

– Ладно, – ответил он. – Но я бы предпочел встретиться в Париже.

– Хорошо, значит, так и поступим.

Вальтер протянул руку и взъерошил мне волосы. Я рассмеялся, хотя на душе у меня было паршиво и неспокойно. И вдруг задумался, не потому ли и Вальтер постоянно смеялся. Может, у него всегда было неспокойно и паршиво на душе?

На глаза мне постоянно попадалась телебашня с этой своей полосатой антенной и стальной сферой в верхней части. Вальтер рассказал, что ее спроектировали в шестидесятые, когда в Советском Союзе все помешались на покорении космоса.

– Взгляни на Часы всемирного времени, – произнес он по-английски. – Сверху ты увидишь металлическую скульптуру, изображающую модель солнечной системы.

– Ах да, астероиды и кометы, – кивнул я.

Мы делали все, что могли, чтобы оттянуть момент, когда нам придется разойтись в разные стороны.

– До свидания, Вальтер, – зажмурившись, быстро выпалил я. А снова открыв глаза, увидел всех этих женщин с колясками. Может быть, вон та, в желтом платье и белых туфлях на шпильке, была его женой?

Вальтер переступил через мою сумку и поспешно обнял меня. Волосы его пахли бурым углем. Он сказал, что, пока я буду ехать на Запад в поезде, он немного поможет подруге, которая работает в киоске в конце улицы. Будет вместе с ней продавать сладости, сигареты, газеты и газировку. А после обеда у него по расписанию занятия – он преподает английский преуспевшим в карьере мужчинам и женщинам, которые отправляются строить социализм в другие страны. Даже в Эфиопию. Почему-то ему хотелось, чтобы я был в курсе всего, чем он станет заниматься, пока я буду трястись в поезде. И мне действительно было это интересно. Я хотел узнать о Вальтере Мюллере все. Даже то, что он скрыл от меня подробности своей семейной жизни, не заставило меня любить его меньше – наоборот. В годы юности мы с ним были очень одиноки: он – у себя в Восточном Берлине, я – у себя в Восточном Лондоне. Я страдал от гнета своего авторитарного отца, а он – от гнета своего авторитарного отечества.

– Пожалуйста, передай матери большое спасибо за гостеприимство.

– Обязательно передам, – ответил он. – Я тоже благодарю тебя, Сол. За наши разговоры и за твое общество. – Он пожал мне руку. – Береги себя.

– Нет, – возразил я. – Я хочу беречь тебя. – И я говорил это совершенно серьезно.

Я наклонился к Вальтеру поближе и шепотом рассказал все, что Райнер попросил меня ему передать. Вальтер вздрогнул и отшатнулся. Лицо его смертельно побледнело.

– Я здесь вырос. Я никогда не уеду на Запад. У меня здесь тетка, двоюродные братья, я не желаю с ними расставаться.

Пошел дождь. По Часам всемирного времени и металлической солнечной системе застучали капли. Женщины с колясками бросились врассыпную. Все искали, где бы укрыться.

У фонтана остались только голуби и мы с Вальтером. Стоя под дождем, он вполголоса объяснял мне, что никто и никогда не откровенничает с Райнером. Что ему нельзя говорить ничего, кроме «доброе утро» и «спокойной ночи». Как я полагаю, откуда у Райнера могла взяться трехкомнатная квартира в новом доме? А шикарная машина, в то время как остальным приходится по пятнадцать лет стоять в очереди? А почему ему разрешено четырежды в год выезжать на Запад? При Райнере ни о чем нельзя говорить, это каждый знает.

– Возвращайся в свой мир, – грустно сказал Вальтер. А потом пошел прочь и ни разу не обернулся. Потому и не видел, как пронесся на красный свет фургон с логотипом мебельной фирмы на боку. А затем притормозил и въехал на тротуар ровно в том месте, где он остановился, ожидая, когда можно будет перейти улицу. И в ту минуту я понял, что Вальтера жестоко накажут за попытку сбежать из страны. И виноват в этом буду я.

Эбби-роуд, Лондон, июнь 2016

Я шагнул на переход через Эбби-роуд, на знаменитые черные и белые полосы, перед которыми обязаны останавливаться все автомобили, чтобы пешеходы могли перейти улицу. 8 августа 1969-го в этом же самом месте дорогу пересекли «Битлз», чтобы сфотографироваться для обложки своего альбома «Эбби-Роуд». Первым шел Джон Леннон в белом костюме, замыкал строй Джордж Харрисон в синей джинсе, а между ними шагали Ринго и Пол. Я ступил на переход, но машина, ехавшая прямо на меня, не остановилась. Мне пришлось отпрыгнуть в сторону, и я упал на бок, успев выставить вперед руки, чтобы смягчить удар. Водитель заглушил двигатель и открыл окно. На вид ему было около шестидесяти, уголки его век подрагивали. Он спросил, не поранился ли я. И, не получив от меня ответа, вышел из автомобиля.

– Я приношу свои извинения, – сказал он. – Вы шагнули на зебру, я притормозил, но тут вы вроде передумали, а потом вдруг появились прямо перед моей машиной.

Мне показалось забавным, как подробно и тщательно он пересказал всю историю со своей точки зрения.

– Я в порядке. Никаких проблем.

Из кожаной сумки, которую я носил на плече, выпали каталог выставки Дженнифер Моро и, к моему смущению, пачка презервативов. Водитель явно был в шоке, даже веки у него подрагивали. Он покосился на мою правую руку – по пальцам стекала кровь. Я облизнул костяшки, он же пристально рассматривал меня, явно очень расстроенный, а потом спросил, не нужно ли подбросить меня куда-нибудь. Может, в аптеку? Я не ответил, и тогда он захотел узнать, как меня зовут.

– Я Сол, – сказал я. – Слушайте, это всего лишь небольшая царапина. У меня кожа тонкая, чуть что, кровь идет. Пустяки.

Подняв глаза, я заметил, что водитель весь дрожит. У него даже колени тряслись. Я спросил, как его зовут.

– Вольфганг, – ответил он быстро, словно надеялся, что я не запомню его имя.

Левую руку он поддерживал правой, а из его странных, подрагивающих глаз капали кровавые слезы. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел.

– Боковое зеркало разбилось, – сказал он. – Я заказывал его из Милана.

И застонал. Кажется, ему было больно.

– Можете сказать, где вы живете? Сколько вам лет?

Я ответил, что мне двадцать восемь, но он не поверил. Внезапно я обратил внимание на то, что весь асфальт вокруг нас усыпан битым стеклом, и понял, что несколько осколков, кажется, застряли у меня в голове. Потом я взглянул в разбитое зеркало, и собственное отражение обрушилось на меня.