Стороженко внимательно слушал и всё пристальнее всматривался в Рыжего Августа. И вдруг… захохотал.

Не знаю, слышали ли когда-нибудь стены гестапо такой громкий и искренне весёлый хохот арестованного.

– Смейся, смейся! – кивал головой Август. – Это только доказывает, что я прав. Смейся!

– Ха-ха-ха! Я смеюсь, потому что, выходит, плохи ваши дела, если вам так понадобилось веселящее зелье. Невесело, значит, вам… Ха-ха-ха!

– Ты, кажется, забыл, где сидишь, – процедил сквозь зубы Рыжий Август. – Мне бы не хотелось сразу вести тебя в подвал.

– Не пугай меня, гнида! – презрительно глянул на него Стороженко. – Я уже старик. И мне ничего не страшно. Я не знаю секрета веселящего зелья, но если бы и знал, то никогда не открыл бы его тебе.

– Ты знаешь! И откроешь! Просто это займёт немного больше времени, чем могло бы занять. Взвесь, отсюда никто не убегал – и не убежит. Эти стены очень надежны.

Август не знал, что в марте сорок третьего, из внутренней тюрьмы гестапо, убежит подпольщик. Это будет единственный за всю историю побег отсюда. Правда, женщина, у которой он спрячется, на второй день выдаст его, окажется предательницей. Об этом рассказал мне потом Чак.

Я с волнением смотрел на старого Стороженко, будучи не в силах помочь ему. Мне ведь надо было ещё выполнить просьбу Чака.

– Делай со мной что хочешь, – хладнокровно произнёс Стороженко. – Но всё это напрасно.

– Сделать нетрудно. У нас здесь такие специалисты, что из мёртвого вытянут всё, что нужно. Но ты такой старый и немощный, что я боюсь, как бы после первой встречи с ними ты сразу не стал трупом. Поэтому я сделаю перерыв, дам тебе возможность поразмыслить и всё хорошенько взвесить. Если ты даёшь нам веселящее зелье, ты свободен. Я не стану даже мстить. Тебе и так недолго осталось. Если нет – жизненный опыт и фантазия подскажут, что тебя ждёт. Неужели тебе так хочется помучиться перед смертью? Подумай! Это глупость, что ты стар и тебе уже ничего не страшно. Наоборот. Чем старше человек, тем больше он боится смерти. Иди и подумай, – Август нажал кнопку, зашёл солдат.

Стороженко хотел, видимо, что-то сказать, потом передумал, только рукой махнул и молча вышел. Я, ясное дело, – следом за ним.

Солдат вёл его по длинному коридору.

Одна из дверей открылась, и из комнаты вывели троих – окровавленных, в рваных красных футболках. Когда я потом рассказал Чаку об этой встрече и описал тех троих, он сказал, что это были, наверное, футболисты киевского «Динамо», участники знаменитого «матча смерти». Оставшись в оккупированном Киеве, они сыграли несколько матчей, как команда Четвёртого хлебозавода, с немецкими военными командами. В основном играли на стадионе «Зенит» на улице Керосинной. Теперь это стадион «Старт», и там установлен памятник героям-динамовцам. А улица названа именем Шолуденко, который первым ворвался на танке в оккупированный Киев и погиб здесь.

С разгромным счётом (11:0, 13:0) выигрывали динамовцы в красных футболках у фашистов. И каждый гол киевляне воспринимали восторженно, как удар по ненавистным оккупантам. Это было массовое проявление патриотизма. И до фашистов наконец дошло. После матча с командой «Люфтваффе» (воздушных сил) динамовцев арестовали и затем расстреляли (в феврале 1943 года).

Немец завёл Стороженко в камеру в подвале. Я проскользнул следом.

Когда грохнула дверь и щёлкнул замок, я на мгновение почувствовал ужас.

Я понимал, что мне ничего не грозит, в крайнем случае я немедленно вернусь в настоящее, но было жутко чувствовать себя запертым в камере-одиночке гестапо.

Нельзя было тратить зря ни минуты. Я должен был выполнить просьбу Чака, должен был успеть сказать Стороженко, почему Чак отвернулся от него.

– Пётр Петрович… Пьер!.. – начал я и сразу почувствовал холодную сырость, которой тянуло от стен камеры.

– А? – Стороженко вздрогнул, удивлённо взглянув на меня.

Не дав ему опомниться, я сразу скороговоркой выпалил всё, что должен был сказать.

И опять так же, как на базаре, когда он узнал Чака, морщины на лбу его разгладились и лицо осветилось улыбкой.

– Спасибо… Хорошо, что сказал. А то я уже думал… – и вдруг он удивлённо поднял брови. – Постой! А ты как же здесь очутился? Или, может, я брежу… – он коснулся рукой своего лба.

Я даже не успел ничего сказать. Дверь мгновенно резко отворилась, и в камеру ворвался Рыжий Август.

– Что?! Подпольщик? С вязанкой? На базаре? Где?! – он бросился ко мне. Наверно, в камере были вмонтированы микрофоны, и он слышал всё, что я сказал Стороженко.

Но протянутая рука Августа не коснулась меня. С неожиданной для своего возраста ловкостью Стороженко вскочил и обеими руками схватил его за горло.

Они покатились по полу. Рыжий Август захрипел.

В камеру вбежал гестаповец с автоматом.

Прозвучали выстрелы. Я закричал. И всё исчезло…

…Рука старичка Чака нежно обнимала меня за плечи. Мы сидели на лавочке возле цирка на площади Победы.

– Ну что? – тихо спросил Чак.

Я рассказал ему всё.

– Спасибо тебе, Стёпа, – прижал он меня к себе. – Трудно мне было бы уйти с этого света с таким грузом на сердце. Спасибо!

– А Стороженко всё-таки погиб? – спросил я.

– Погиб, Стёпа. Но и Августа забрал с собой.

– А как Пьер оказался в Киеве?

– Не знаю… Может, потянуло под старость на место, где прошла его молодость, где он всех знал и где вспыхнула его любовь. Так бывает у старых людей, – Чак грустно улыбнулся. – Ну, ещё раз спасибо тебе, Стёпа! Будь здоров!

И опять он не сказал, встретимся мы или нет. Просто встал, попрощался и ушёл. И, перейдя улицу, сразу пропал из виду.

В голове у меня гудело, земля качалась под ногами, как в первые секунды после карусели.

Чтобы развеяться, я решил подъехать троллейбусом, а дальше прогуляться по Крещатику. Очутившись в центре города, я любовался красавцем Крещатиком. И меня охватило необычное, странное чувство. Только что я видел Крещатик в страшных руинах. И вот он простирается передо мной – белый, в багряно-жёлтой пене осенних деревьев. Голова шла кругом.

Действительно ли видел я те руины или это мне привиделось? Что происходит со мной? Что это за странный человек – Чак? Каким образом переносит он меня в прошлое? Действительно с помощью гипноза, внушения или…

Или, может, я просто постепенно… того, схожу с ума, и у меня какие-то странные галлюцинации?

Но ведь сейчас я рассуждаю нормально. И нормально вижу. И реагирую нормально. И талон в троллейбусе пробил (ненормальный, наверное, ехал бы зайцем). И старушке место уступил. А когда надо мной стояла молодая, сильно пахнущая духами противная тётя, я смотрел в окно, как будто её не вижу. Вполне нормально.