Она оглушена. Она не знает, что сказать.

— Пожалуйста, больше никому не говорите, мисс Кеннеди, — умоляю я, обращаясь к ней правильно. — Пожалуйста! Ни мистеру Джексону и, главное, ни папе…

Я опускаю взгляд в колени.

— Ох, Милли, милая — конечно же я не стану никому ничего говорить. Пожалуйста. Просто поверь, ты можешь мне рассказать все или совсем не рассказывай, как хочешь, бедная моя. Боже мой, это же… Если я могу что-то для тебя сделать…

— Спасибо. Я знала, что смогу довериться вам…

Я чуть приподнимаю голову, встречаю ее взгляд, потом уставляюсь обратно на коленки.

— Ох, Милли — как было глупо с моей стороны не заподозрить! Я должна была догадаться, тут что-то не так…

А сейчас не волнуйся, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо.

Она тянется ко мне, и плоть ее оголенных рук трясет меня, от чего меня чуть не сташнивает.

— Спасибо вам, мисс Кеннеди. Спасибо.

Не могу сказать, что в восторге, как все повернулось, но что еще тут сделаешь? Надо разыгрывать карту, если она тебе выпала.

Я слетаю по лестнице, подавляя усмешку, сбивая по пути пару студентов, когда выхожу из корпуса. Огибаю блондиночку с накладными грудями, с кем рядом я ехала месяц назад в автобусе. Подружка Покахонтас. Я сперва ее не узнала. Лицо у нее вытянулось, все покрытое заживающими синяками, волосы сальные и небрежно собраны в хвост. На ней нет косметики, а на лбу уродливая россыпь прыщей. Великолепие ее грудей теряется из-за бесполезной форменной рубашки Рагби[6]. Я улыбаюсь ей, хорошая девчонка, не похабная, и она улыбается в ответ, несмело. Разворачиваюсь и смотрю, как она исчезает в корпусе, такая хрупкая и обделенная жизненной силой.

Пробегаю через лоскут лужайки, отделяющей Литературу от Социологии, и садовник с запуганным лицом и свисающей изо рта сигаретой орет мне, что надо ходить по дорожке. Я показываю ему язык и ныряю в толпу студентов, движущихся в том же направлении. В нескольких из них узнаю папиных второкурсников — специалистов по марксизму и социологии. Я горячо ненавижу этот типаж. Их можно встретить, когда они маршируют по городу в субботу днем, прикапываются к невинным продавцам и вещают о зле глобализации и эксплуатации наемных рабочих в странах третьего мира. Не к тому, что я не согласна с тем, что они говорят, просто это чистого вида позерство. Прекрасно знаешь, что лет через десять большинство из них будет катать своих деток-акселератов в спейс-мобилях «Рено», и все они будут дружно чавкать «хэппи-милом» из «Макдоналдса». И будут закатывать званые обеды для приятелей, из которых каждый кончил тем, что продался за большой пиздец в глобальные корпорации. И тот простой факт, что многие из них забывают свои убеждения сразу по окончании универа, не умаляет того, что сегодня они очень настоящие. Все — часть процесса социализации. Козлы.

Ебаные показушники, и все тут.

Папа сидит у себя в кабинете, весь из себя любезный и сногсшибательный. Он одет в рубашку от DKNY цвета пейсли[7], что я ему подарила на прошлое Рождество. Две верхние пуговицы расстегнуты. Мой взгляд останавливается на молочно-белой впадине его ключицы, и я чувствую неясный приступ боли в паху. Покахонтас, кто станет винить ее?

— Что-то случилось? — спрашивает он, взгляд прикован к экрану компьютера.

— Почему ты всегда подозреваешь самое плохое? Разве мне нельзя заскочить просто потому, что я тебя люблю?

Притворная улыбка крадется по его лицу. Он справляется по каким-то бумажкам, что лежат слева от него, и неистово стучит по клавиатуре.

— Стипендию просадила, я угадал?

— Неа.

— Брось, Милли, не юли. Сколько тебе надо?

— Тысячу-две было бы неплохо, но не затем я к тебе явилась.

— О?

Он откладывает ручку и совершает поворот. Низкорослый в своем большом кожаном кресле, он кажется чопорным и важным. Я чувствую гордость за него и желание защитить.

— Мне просто стало интересно, вдруг ты не откажешься от ланча или чего-то в этом роде?

— Что — сегодня?

— Да, чуть попозже… Мне только что отдали …

— И все хорошо, у тебя нет никаких неприятностей?

— НЕТ, ПАПА! Мне отдали один долг, и я подумала, вдруг мне можно угостить тебя супом в «Намбер-Севен»?

Его лицо смягчается в мягкую улыбку. В настоящего папу.

— Классная идея. Тогда давай встретимся в два часа?

Он разворачивается обратно, сдвигает брови и подозрительно обозревает написанное на экране. Мои глаза шарятся туда-сюда по его кабинету. В нем очень по-папиному. Методично и все же небрежно. Его книги — а их здесь целые полки — расставлены по тематике. На письменном столе ни пылинки, зато настоящий полк пустых чашек выстроился по всей комнате со следами гулянки недельной давности. И воздух пахнет выдохнутым табаком. Красный «Мальборо».

— Разве тебе не идти на лекцию по классике? — говорит он, заглянув в мое расписание, пришпиленное на стенке над компьютером.

— Вроде бы, — я вздыхаю и неохотно встаю.

— Вот и топай.

— Знаешь, ты бы с ней побеседовал. Она бы добилась от нас куда больше толку, если бы ввела телесные наказания для тупых. Возмутительно, что она допускает такое в отношении студентов.

— Прошу прощения? — он поворачивается и снимает очки. — Больше не смей разговаривать подобным тоном о моих коллегах.

По моему лицу змеится ухмылка. Пора на попятный.

— Мои глубочайшие извинения, доктор О’Рейлли.

— Дуй! — хмыкает он. — Увидимся в два.

Я трагически вздыхаю и сцапываю со стола одну из книжек. «Сексуальная девиантность в послевоенной Великобритании».

— Милли, я вижу! Не вздумай терять — она не моя!

— Не буду, — соглашаюсь я, закрывая за собой дверь, и мы оба прекрасно знаем, что так я и сделаю.

Джеми

Сижу я здесь у окошка буфета, пялюсь на небо. Ниибацца красивое, ё. Большое, унылое и мрачное, что пиздец. Оно, небо это, маниакально депрессивное. Вывожу ее имя на экран мобильника. Надо разрулить это дело. Кому-то из нас. Это уже превращается в идиотизм. Большой палец у меня зависает над зеленой кнопкой, но потом перемещается на красную. Я не могу. Не хватит меня на то, чтобы в очередной раз выслушивать ее хуйню. Откусываю изрядный кусище от пирога, где одно сплошное тесто без мяса, падаю обратно на стул и опять втыкаю в похоронное движение неба. Ебучая Милли. Ест она мне мозг, уже достала.