Я беру телефон и опять ищу ее номер.

Три недели прошло с тех пор, как она кидалась камнями мне в окно, и все такое, но чего я мог поделать? Подписал на эту аферу Энн Мэри, дом вверх дном после вечерины — просто не срослось позвать малыша Милли зайти. Я смотрел, как она уходит. Плохо мне было, я вам скажу. Видел, она топает по улице, голову опустила, руки в карманы, и вот ей-богу, чувствовал себя последней сукой. Вернулся в постель и лежал там, думал про себя и Милли, и как все неправильно получилось. Были периоды, когда стиль и ритм нашей дружбы менялся. Типа того, когда она переживала после того, когда у нее мама с папой расставались, но всегда между нами было ощущение неизменности, и оно гарантировало, что мы переживем данную конкретную последнюю размолвку. Нашей дружбе ничего не грозило. И вдруг такое ощущение, что она резко нас разлюбила. Вроде, что она выросла и поняла, что нас не связывало ничего больше, кроме бурного подросткового романа. Вроде того, как получилось у нас с Сином пять лет назад. И ты не разрываешь отношения, а просто держишь их на безопасном расстоянии и лелеешь надежду, что судьба или география расширят пропасть между вами, и крушение дружбы станет невозможно приписать чему-то неприятному. И это можно будет отнести к разряду безвредных событий в духе наши пути просто разошлись.

Я пока что не готов, чтобы наши пути расходились. Ни сейчас, ни в будущем, если интересно знать. Слишком много всего между нами, и слишком много в будущем. Соскучился я ниибацца по маленькому зверенышу, это точно. Надо на хуй утрясать это дело.

Я по-новой вытаскиваю ее имя на экран. Жму зеленую кнопку указательным пальцем, подношу к уху, в горле большой идиотский комок.

Звонит, звонит. Представляю себе, как она пялится на экран и надеется, что следующий звонок будет последним, надеется, я возьму и сброшу вызов. Еще один прозвон, и так и поступлю. Сброшу ебучий вызов.

— Аа-лле?

Детский у нее голосок — весь такой маленький, хиленький и «что-тебе-надо». От этого чувство у меня такое, вроде я попал прямо туда и обнимаю ее. Глубоко вздыхаю.

— Приивет, дитенок — это твой старший товарищ. У меня тут прямо сейчас встреча, так что буду покороче. Хотел узнать типа — ну, я ж тебя сто лет не видел. Как ты насчет сегодня забухать или что-нибудь в этом роде?

— С тобой?

— Не, дитенок, с нашим на хуй Билли? Он вроде того, что теперь твой новый парень…

Следует короткая пауза. Я облажался. Не хуй быть таким ревнивым мудозвоном!

— Я б с радостью, Джеми. Ты не представляешь, насколько…

Спасибо, еб ты. У меня сердце чуть не отказывает от облегчения.

— Договорились — я забираю тебя ровно в шесть.

— И спасибо, что помнишь, Джеми.

Чего помнишь? Пытаюсь отгадать, но она сразу поясняет.

— Целых шесть лет, представляешь? С ума сойти, нет? Такое ощущение, что целая жизнь прошла — с того утра, как я к вам приперлась.

Блядь! Вот правильно.

— Знаю, дитенок. Мы это сделали? Я прикинул на тему, как бы нам отметить. Подумал, нам стоит на набережную и просто посидим. Я, ты, упаковка на шесть банок и курево. Сегодня река будет ниибацца серая, ё. Или можно провернуть, как мы в прошлом году — взяли и съебали в Уэльс и…

— Во! Давай так. Не думаю, что сегодня вечером буду в состоянии лицезреть город.

— Ладно, хорошо, давай посмотрим. Завтра тебе во сколько быть в универе?

— Ни во сколько.

Я ей не верю, ни на столечко, но выбора нет. Съезжу ей по мозгам за такие дела. Не сегодня.

— Замечательно, тогда, значит, решили, малыш. Мы забуримся на вершину Сноудона, так?

— Ой, Джеми! Мне просто не верится!

— Я знаю. Встречаемся в шесть ровно?

— Столько ждать. Ой, и, Джеми, ты видел это небо как у Joy Division?

— Думал, ты так о нем и не заговоришь. Дух захватывает, ниибацца Лос-Анджелес. Чуть башню не снесло, глядя на такое, ты понимаешь.

Я кладу телефон, сердце все еще колотится. Молодец я.

Милли

Торможу автобус и иду домой, счастливее, чем когда бы то ни было с начала этого года, и к моменту приближения к Сеффи-Парку чувствую смертельную радость по поводу будущего и спокойствие по поводу прошлого. Даже набросала в голове план несданных вовремя эссе и готова прямо сейчас их написать. Так, одно, по-любому, для Джеко. Там надо переписать любой пассаж из «Ромео и Джульетты» в стиле современной литературы. Я еще не решила, какой кусок гения Шекспира извращать, но несомненно возьму манеру Кельмана. И раннего Кельмана. Примерно того периода, когда он писал «Под солнцем», это одна из любимых книжек Джеми. Он мне ее подарил на пятнадцать лет. Я засунула ее в шкаф на девятнадцатой странице. Взращенная на диете из Бронте и Остин, я нашла Кельмана занудным и плоским. Один в один как Достоевский. Потом, спустя год, Джеми познакомил меня с Селби. Я обалдела. Он заставил меня откопать Кельмана и дать ему второй шанс. Начала читать в автобусе по пути в школу, остановившись только когда давно проехала школьные ворота, оказавшись у торгового центра «Боттл». Все до одной страницы были важными и переполнены смыслом. Кельман стал гением.

Парк — восхитительный. Он пахнет осенью — воздух дочиста выскоблен сырой травой, подгнившей листвой и свирепым ветром, отдающим зимой. Наверху, у озера я наталкиваюсь на Рега, который держит магазин видео в конце дороги. Он рвет конские каштаны с дерева, раскрывает их при помощи перочинного ножа и складывает их в пластиковый пакет. Я кричу ему, но ветер перехватывает поток воздуха у меня изо рта, и слова улетают в противоположном от меня направлении. За озером и садами летом никто совсем не присматривал. Все дикое и неухоженное. Будь здесь мама, она бы осуждающе поджала губки и что-то буркнула себе под нос. Папа бы кивнул в знак молчаливого согласия, но про себя он бы порадовался разросшейся траве, растрепанным живым изгородям и дорожкам, что влекут тебя на запад, а затем перебрасывают на восток. Его бы привела в восторг хаотичная роскошь всего этого.

Обрывки голосов плывут против потока ветра. Какой-то дядька надрывается, шумно переругиваются две собаки, школьницы окликают друг дружку, играя в футбол или, возможно, лапту. Закуриваю сигарету и иду, чувствуя энергию в ногах, мимо обветшалой кафешки, мимо утиного пруда и вверх, в сторону «Палм-Хауса». Гляжу на его мерцающую, совершенную цельность. Она слишком девственна, слишком неиспорчена. Подбираю большой блестящий каштан и пуляю его в большой плоский фасад. Я вечно промахиваюсь.

Сворачиваю на поразительную тропинку, бегущую параллельно резвому ручейку аж до самых игровых полей к северной границе парка, где она резко забирает направо по направлению к главному озеру. Я только что брела, низко опустив голову, в размышлениях об эссе, в состоянии умиротворенности и тихого довольства. Когда я опять поднимаю глаза, я вижу поле, охваченное мельтешением и суетой подростковых ног. У девочек ноги голые и очаровательные. Я украдкой подхожу ближе. Им лет по четырнадцать-шестнадцать, они одеты в хлопчатобумажные футболки и собираются играть в хоккей. Нахожу укромное место для наблюдения — скамейку, влажную и покрытую коркой голубиного помета. Эта стайка девочек безнадежно среднестатистического вида, и вырастут они в среднестатистически выглядящих женщин, но каждая из них, даже эта чуть тяжеловатая рыжуха, заряжена той гипнотической сексуальной энергией, что свойственна девочкам-подросткам. Две из них околачиваются по краю площадки. Запасные. Та, что пониже ростом, встала, подбоченясь, и покачивает бедрами. У нее простое и приятное лицо. Раскрытая книга, никакой загадки. Вторая стоит ко мне спиной. У нее длинные, загорелые и хорошо вылепленные ноги, а жопка полненькая, но узкая. Майка, которая на ней, на два размера ей мата и подчеркивает резкое сужение осиной талии и сильную, крепкую спину. Ее манера держаться — она естественная, она опасная, она сладострастная. Она жестокая. Она знает, что ей это дано от природы, и она обладает силой вырвать у тебя сердце и порвать его в клочья. Я сижу, глазею и надеюсь мельком увидеть ее лицо.