Далее он представляет Рифея следующими словами:

Он поверил в «грядущую годину искупленья», в скорое пришествие Иисуса, единственного истинного Бога.

Он корил и взывал к язычникам, к этому «племени развращенному». Кто знает, кого он стремился направить на путь истинный, кому указывал верное направление… Данте предполагает, что Рифей, решившийся поверить в грядущее пришествие, даже стремился возвещать его (этот язычник являет собой удивительное многообразие свидетельства). Затем Данте говорит:

Жизнь, согласно трем богословским добродетелям — трем доннам (что в латинском языке отсылает к dominae; то есть те, кто «доминируют»), стала для него крещением. «Там [в лимбе] я — средь тех, кто не облекся в три / Святые добродетели», — скажет, в свою очередь, Вергилий (песнь седьмая «Чистилища»). Он находится в лимбе со всеми, кто не обладает богословскими добродетелями. Разве не потрясающе: то, чего не хватило Вергилию, было принято как крещение для его персонажа, вот еще одно подтверждение вышесказанного.

Вместе с Рифеем среди блаженных в раю пребывает император Рима Траян. История Траяна также является чрезвычайно важной. Если внимательно ее читать, можно найти подтверждение сказанного о Рифее. Мы привыкли думать, что Траян был спасен благодаря молитвам папы Григория, и в этом нет сомнений, но молитвы Григория являются средством, а не причиной спасения. Почему Григорий молился именно за него? Данте (все в той же двадцатой песни «Рая») пытается объяснить это, сказав удивительную и важную вещь:

Согласно Данте, Траян буквально воскрес («в свой прах опять вступила» душа Траяна — в тот прах, который оставила на земле) и уверовал во Христа, который мог спасти его, и через свою веру снискал милосердие, зажегся «огнем любви», настоящей любви настолько, что, умерев вторично, был «удостоен этого предела», то есть рая.

Чтобы подчеркнуть абсолютную важность веры, Данте дважды употребляет здесь глагол credere («верить»), а всего в этой двадцатой песни «Рая» — шесть раз. Мы снова убеждаемся, что без веры нет спасения: вера столь необходима, что Траян должен воскреснуть, чтобы его сердце и ум свободно выбрали спасительное присутствие Христа. Без свободного акта веры не может быть спасения.

Мы не знаем, что произошло с Рифеем, не знаем, вымысел это или Данте основывался на источниках, которые до нас не дошли… Но в конечном счете это не важно. Важно, что этот эпизод подчеркивает необходимость веры, и не какой-нибудь, но веры в единого Бога, способного спасти человека для жизни в соответствии с тремя богословскими добродетелями, что равноценно крещению для живших до пришествия Христа.

Согласно катехизису Католической Церкви, «вера есть ответ человека Богу, открывающему и отдающему Себя и приносящему полноту света тому, кто ищет высшего смысла своей жизни»[79]. Как свидетельствует катехизис, а также светская, в том числе и средневековая, литература, история спасения Церкви является постепенным, непостижимым откровением Бога, чьи неисповедимые, но вполне реальные пути прослеживаются в веках, предшествующих приходу Христа. Вот почему Данте пишет следующие строки (песнь двадцатая):

Святой Бернард объясняет Данте, что не стоит считать Рифея и Траяна язычниками, поскольку они уверовали в страдания Христа. Для одного они грядут («в пронзенье ног [Христа] заране веря»), а для второго уже свершились («как в былое веря»). Они стали христианами: Рифей — до пришествия Христа, веря в то, что случится с Мессией, а Траян — в то, что уже произошло.

Таким образом, если мы хотим объективно отнестись к Данте, мы не можем рассматривать лимб, не учитывая того, что будет происходить в «Рае». Во-первых, посредством Рифея (хотя и не только его) Данте показывает нам возможность праведной веры, ожидания Христа, истинного доверия Ему до Его пришествия. Он утверждает: это было возможно не только для избранного народа, для ветхозаветных пророков, но — непостижимым образом — и для таких язычников, как Рифей.

Ожидание единого истинного Бога, исполняющего все надежды человека, является неотъемлемой частью, отличительным свойством человеческой сущности, это печать, которую Бог оставил в каждом. Заслуга Рифея в том, что он прислушался к вести о свершении, он доверился этой вести, которую ему удивительным образом послал Господь.

Что же открывало путь к этой вере? Каким образом древние могли узнать о грядущем пришествии Спасителя в мир? Действительно ли существовал способ узнать о благой вести? Здесь сокрыта великая тайна, это новый взгляд на языческий мир, на, казалось бы, хорошо знакомую греческую и римскую классику. Мы должны постараться понять, как Данте смотрел на этот мир, иначе для нас останется загадкой то, что он хотел сказать.

Данте не говорит прямо о своем убеждении: не только иудеи, но и греки и римляне могли встретиться с какой-то формой вести о спасении. Поэтому важно знать, как те, кого читал и кого изучал Данте, чьи идеи считал неотъемлемыми составляющими своего мировоззрения, истолковывали эту проблему. Иными словами, как поздний античный, а затем средневековый мир, рассматривал отношения между язычеством и верой в пришествие Иисуса?

Но вернемся к Вергилию, который в первой песни «Ада» признается, что не дал ответа Богу: «Я враг Его устава». Вспомним также, что творчество Вергилия, и в особенности знаменитейшая «Четвертая эклога», сыграло решающую роль в обращении Стация. Стаций — важный персонаж в этой истории. Римский поэт встречает Данте (песнь двадцать первая «Чистилища») и сопровождает его до самой вершины горы. Он рассказывает Данте, что его обращение в христианскую веру произошло благодаря чтению «Четвертой эклоги» Вергилия, в которой говорится о некой сибилле. В греческой и римской мифологии сибиллы — это девы, наделенные даром пророчества. Вдохновляемые богами (обычно — Аполлоном), они излагали их ответы, возвещали предсказания (главным образом — туманные и неоднозначные). В своей «Эклоге» Вергилий вкладывает в уста сибиллы из Кумы (сегодня это область Кампания) возвещение о близком свершении времен и наступлении золотого века, который начнется с рождением таинственного младенца («puer»). Эти строки в Средние века трактовались как поэтическое пророчество о Мессии[80]. Тогда возникает законный вопрос: есть ли что-то таинственно-христианское в произведении Вергилия, чему он сам не последовал? Некая мысль, наитие, которое могло указать путь обращения? Все сказанное ранее позволяет ответить утвердительно.