аппаратуры. Обычно они часами бродили по лесу, прежде чем Фельд находил подходящее место для записи. Тогда он вставлял в уши наушники, включал портативный магнитофон и наставлял параболический микрофон на кроны деревьев. За ними частенько увязывалась местная ребятня, и, надо полагать, дети с любопытством разглядывали диковинные коробочки с торчащими из них проводками, так нужные этим странным дядькам, чтобы слушать звуки леса. Младшие только покатывалась со смеху, когда Фельд бесцельно тыкал микрофоном в деревья или водил им туда-сюда. Муж маячил за спиной у Фельда и тоже слушал звуки через свои наушники и, как тень, повторял все его телодвижения. Иногда кто-то из мальчишек, потянув Фельда за руку, помогал ему точнее нацелить микрофон. Тогда вся компания в ожидании замирала под сенью какого-нибудь гигантского раскидистого дерева. И внезапно невидимые в густой кроне мириады птиц затопляли своими голосами их слуховое пространство, вызывая к жизни целый слой мира, который они до этого не замечали.

ЧЕЛОВЕК ТВОРЯЩИЙ

Когда я только познакомилась с мужем на проекте нью-йоркского звуколандшафта, меня увлекали его идеи звукозаписи ландшафтов, а его прошлое, когда он в дождевых лесах записывал голоса птиц и сюжеты песнопений, будоражило мое воображение, хотя я не совсем понимала его методу отбирать образцы звуков для нашего проекта: он ни с кем не беседовал, ничего заранее не планировал, а просто ходил и слушал звуковую панораму города, точно караулил, когда мимо пролетит редкая птица. Со своей стороны, он тоже никогда не понимал и не желал принимать звуковую традицию, привитую мне в университете, гораздо более журналистскую и движимую нарративом. Уж эти мне радиожурналисты, любил повторять он, из штанов выпрыгивают, лишь бы наставить этот свой длиннющий дробовик[55] и записать собственную историю! Я не соглашалась с ним, хотя порой он бывал обезоруживающе харизматичен – особенно в моменты, когда его собственный «дробовик» бывал на взводе, – и часто ловила себя на том, что если не соглашаюсь с ним, то хотя бы хохочу вместе с ним.

Тогда в хорошем настроении мы еще могли шутить над нашими профессиональными расхождениями. Меня мы называли документалистом, а его – документатором, имея в виду, что я больше сродни химику, а он библиотекарю. Чего он никак не мог понять в моих профессиональных принципах, которыми я руководствовалась до нашего знакомства и к которым, видимо, возвращалась сейчас в истории о потерянных детях, так это что я не бездумно, как он считает, цепляюсь за устоявшиеся каноны радиожурналистики, когда прагматически подчиняю свои повествования конкретной цели, неукоснительно следую правде и адресно критикую. Просто я профессионально сформировалась в иной звуковой среде и в ином политическом климате. Меня учили записывать звук так, чтобы – во-первых и в-главных – не насиловать его, излагать факты и события как можно ближе к правде, при этом не дать убить себя, потому что, увы, слишком близко подходишь к своим источникам, и не дать убить их, потому что, увы, они слишком близко подходят к тебе. И вовсе не слепая покорность спонсорам и финансированию крылась за недостатком у меня высоких, видите ли, эстетических принципов, как любил повторять мой муж. Просто работа нередко заставляла меня на скорую руку решать проблемы, точно домишко-развалюха, где, куда ни ткни, все сыпется, а ты давай, латай дыры на скорую руку, вот и не остается времени выводить из вопросов и возможных ответов на них высокоумные эстетические теории по поводу звука и его ревербераций.

Проще говоря, наши два способа слушать и понимать звуки окружающего нас мира, видимо, оказались попросту несовместимы. Я – журналист и всегда им оставалась, пускай и отважилась на время выйти из своего «звукового диапазона» и теперь не знала, как вернуться в журналистику, как вернуть себе метод и форму, а тому, что я делаю, – смысл. Он же всегда принадлежал акустемологии и саунд-арту, он посвятил себя собиранию голосов эха, ветров и птиц, на какое-то время обеспечил себе некоторую экономическую стабильность за счет крупного урбанистического проекта, а сейчас возвращался к своему призванию. За последние четыре года на звуколандшафтном проекте он приспособился к более общепринятым методам, но никогда не отказывался от собственных идей относительно звука; я же нырнула в проект с головой, по ходу дела кое-чему училась и блаженствовала на свободе, для разнообразия не заботясь о сиюминутных политических последствиях материалов, которые записывала. А теперь меня снова потянуло назад, к злободневным проблемам, которые всегда волновали и притягивали меня. Мы снова гнались каждый за своими давними призраками – хоть это нас еще объединяло. Теперь же каждый из нас решился снова пуститься в одиночное плавание и в каком-то смысле вернуться к своим истокам, и наши пути неудержимо расходились. Пропасть между нами оказалась куда глубже, чем мы предполагали.

ЧЕЛОВЕК ВЫМЫШЛЕННЫЙ

Пока что нас еще соединяет мостик, и это купленная девочкой в Эшвилле «Книга без картинок». История простенькая, но определенно метафикционная[56]. Она о том, как читать книгу без картинок и чем это лучше чтения книги с картинками. Мальчик со своим отцом уже вернулись с сеанса звукозаписи, а на улице по-прежнему льет как из ведра. Мы пришли к общему мнению, что в такую погоду ездить слишком рискованно. И взамен решили почитать. Мы читаем вслух «Книгу без картинок», перечитываем снова и снова, перемешавшись ногами и локтями на кровати, а дверь нашей комнаты распахнута на улицу, потому что мы желаем слушать, как стучит дождь, и заразиться частичкой его настроения, к тому же дети на каждой странице так заходятся от хохота, что нам кажется правильным позволить частичке этого момента, большего, чем сумма нас четверых, выпорхнуть из комнаты и вольной птицей летать по миру.

ЭКЗЕГЕЗА

После полудня ливень наконец-то переходит в редкую морось, мы загружаемся в машину и берем курс на Нэшвилл. Каждый день мы продвигаемся все дальше и дальше на запад, хотя иногда кажется, что мы «едем на месте» и у нас под колесами лента бегового тренажера. В салоне те же закольцованные течения голосов, вопросов, понтов и предсказуемых реакций. Пропасть молчания между мной и мужем все растет и ширится. «Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью…» Опять эта ненавистная строчка из Маккарти. Я ставлю на паузу и просматриваю музыкальный плейлист. Каждый из нас выберет по одной песне. Мой выбор – «С нами Бог» Боба Дилана в исполнении Одетты Холмс[57], ее кавер-версию я ставлю выше оригинала. Муж выбирает «Прямиком в ад» в оригинальном исполнении панк-рок группы «Клэш». Мальчик заказывает «Покрасить это черным» «Роллинг Стоунз» – и я хвалю его хороший музыкальный вкус. Девочка хочет «Разбойника» супергруппы – c Вилли Нельсоном, Джонни Кэшем и еще двоими, чьих имен мы не знаем, а уточнить все время забываем. Мы два-три раза проигрываем композицию и глубокомысленно разбираем ее строки[58], как будто это не меньше чем барочная поэзия. По моей теории, песня о художественном вымысле и как он позволяет прожить несколько жизней. Муж считает, что это песня на тему американской истории и американской вины. А мальчик – что о технологических новшествах средств передвижения: сначала верхом на лошадях, потом на шхунах по морям, а дальше на звездолетах по космическим пространствам. Возможно, он и прав. У девочки своей теории пока не сложилось, но она явно желает ее вывести:

Что такое лезвие?

Часть ножа, которой режут.

Так разбойник орудовал ножом?

Да.

Чтобы кромсать людей?

Ну, видимо, да.

Так он был индейцем или ковбоем?

Ни тем, ни другим.

Тогда, значит, полицейским.

Нет.

Ну тогда белоглазым.

Может, и так.

БУДУЩЕЕ НАСТОЯЩЕЕ

Чем западнее мы забираемся в Теннесси, тем чаще нам встречаются заброшенные автозаправки, пустующие церкви, заколоченные мотели, навечно закрытые магазины и фабрики. Глядя в окно через объектив поляроида, мальчик снова спрашивает:

Так что это значит, мам, документировать разные вещи?

Вероятно, я должна сказать, что документировать – это добавлять вещь плюс свет, свет минус вещь, фотографию за фотографией; или добавлять звук плюс тишину, минус звук, минус тишину. На выходе получаешь все моменты, не ставшие фактически пережитым. Последовательность заминок, прорех, недостающих кусков, вырезанных из момента переживания опыта. Потому что пережитое плюс запечатлевший пережитое документ – это пережитое минус пережитое. И вот в чем странность: если в один прекрасный день снова сложить вместе все эти документы, в итоге получится опять-таки пережитое. Или, по крайней мере, вариация пережитого, подменяющая реально пережитое, даже если первоначально документировались моменты, вырезанные из этого пережитого.