тихого восхищения, подчеркивала и заучивала простые и странные строки, которые помню до сих пор:

«Сию же минуту, как я увидел вас, я разглядел, как вы сверхчувствительны».

«…Он был тот еще поганец».

«…Композитор… однажды даже сорвал с потолка люстру, вот как скорбел».

«…Исполинша, а не девушка, но какая красотка».

«Мир был пустынен, как звезда».

Но больше, чем книги Грабала, чем его грубоватый юмор, его человеческие трагикомедии в декамероновом духе и все прочее его творчество, меня всегда цепляла его смерть, можно сказать, неотступно преследовала. Умер он вот как: лежал в больнице и уже поправлялся после бронхита, но вздумал покормить голубей и вывалился из окна своей палаты.

Но жил-то Грабал ни разу не в Арканзасе, так что историю о нем я тоже оставлю при себе.

МЕЛОЧИ

В Литл-Роке мы видим машины, торговые центры, большие дома – места, где, предположительно, должно быть множество людей, но людей мы не видим, во всяком случае на улице. На окраине Литл-Рока нам попадается «Уолмарт». В ассортименте множество разнообразных товаров, что обычно для любого крупного супермаркета. Разве что здесь продаются диковинные штуки, их количество превосходит всякую норму, даже озадачивает, сказала бы я, и некоторых я отродясь не видывала, даже представить не могла, чтобы такое существовало. Например, какой-то мелочайзер. Что это за штука такая, этот мелочайзер? Что она делает? Как выглядит? Кому может понадобиться? Из картинки на коробке тоже мало что поймешь: так, выдвижные ящики с пружинными защелками, на роликовом ходу (с регулируемыми перегородками), сверху нескользящие полоски, ага, идет в комплекте со снабженной зажимами подставкой-держателем, для экономии места ставятся горкой один на другой. Мелочайзер «избавляет от необходимости рыться в салоне вашего фургона в поисках нужной вещи, поскольку все нужное всегда будет у вас под рукой». Показать бы этот мелочайзер кому-нибудь из блистательных нетривиальных умов, к тому же мало терпимых к тупости, – скажем, Энн Карсон, сестре Хуане Инес де ла Крус[63] или Маргерит Юрсенар[64] – уж они бы сочинили чудесное стихотворение об олене, бредущем по снегу.

Еще мы понимаем, что тем и хорош «Уолмарт», что там много людей. Одна сценка с первого взгляда подкупает меня: старикан с внучкой выбирают авокадо, оценивая качество каждого плода по запаху. Старикан поучает девушку, что нюхать их надлежит «не все брюхо, а точнехонько пупок», и тут же проводит показательный сеанс авокадо-пупко-обнюхивания. Другая сценка вызывает мгновенную антипатию: женщина в кроксах бредет по проходу, подволакивая ноги, смущенно улыбается очереди, всем своим видом показывая, что растеряна, не знает, куда идти, и вообще немного не от мира сего, – и вдруг ловко втирается без очереди!

Мы закупаемся сапогами. Скидки на них – что-то невероятное. Все получают по паре сапог ковбойского рода-племени, недорогих, красивых и высоких. Мои, правда, не ковбойские. А самые настоящие шикарные панковские ботинки под кожу – за какие-то 15 долларов 99 центов, – и я не сходя с места надеваю их, еще не оплатив, к вящему негодованию детей: у них в голове не укладывается, что можно нацепить еще не оплаченную вещь.

Из магазина я выхожу, чувствуя себя в своей обновке настоящей космической леди, покорительницей космоса, чьи следы впечатываются в лунный гравий, когда она (я то есть) ступает «по миру, как звезда, пустынному», – уверена, Грабал удостоил бы таких слов эту циклопических размеров уолмартовскую парковку. Мальчик говорит, что коробки из-под сапог надо сложить в багажник, мало ли, вдруг пригодятся нам или пригодятся ему на когда-нибудь потом. Неужто я и правда заразила его своей архивной лихорадкой, удивляюсь я: страстью откладывать, собирать, архивировать, инвентаризировать, составлять списки, каталогизировать.

Для чего? – спрашиваю я.

На потом, говорит он.

Я уговариваю его, что у нас и так достаточно коробок, напоминаю, что одна коробка у него есть и он еще ничем не заполнил ее.

И кстати, почему ты ничего не кладешь в нее? – спрашиваю я, желая сменить тему.

Потому что, ма, она мне на потом, отвечает он.

Отвечает с апломбом истинного архивиста, хорошо знающего, что делает. Я обезоружена и улыбаюсь ему.

Под вечер мы подъезжаем к западной границе Арканзаса и в городке Де-Куин, всего в нескольких милях от границы с Оклахомой, находим вполне приличный мотель на улице с названием Джоплин-авеню. Наших детей будоражит сама идея назвать так улицу, в честь Дженис Джоплин. Девочка даже не просит рассказать очередную историю, а достает свой экземпляр «Книги без картинок» и заправски театральным тоном зачитывает из нее семейству, перелистывая страницы: «Это история о Дженис Джоплин, великой ведьме ночи…» Я и горжусь ею, и временами тревожусь за нее: ей всего пять, а она уже поклонница Джоплин, но больше, наверное, горжусь, чем тревожусь. На сегодня они с мальчиком освобождаются от повинности чистить перед сном зубы, но только на сегодня.

ДИКОВ ВИСКИ

Свет в комнате погашен, дети уже спят на своей кровати. А на нашей мы с мужем ссоримся. Все как всегда, обычный обмен любезностями: он со своей подушки шепотом мечет в меня желчными прилагательными, я выставляю им навстречу непробиваемый щит каменного молчания. Один энергичен, другой инертен, но оба мы настроены одинаково агрессивно. В браке существует всего два вида соглашений: те, на соблюдении которых настаивает один, и те, на разрыве которых настаивает другой.

И почему это рядом с любовью то и дело слышится некий ропот ненависти, причем все время? – как-то раз написала мне в имейле подруга, слегка перефразируя позаимствованную у кого-то фразу. Даже написала у кого, но я не помню, то ли у Элис Манро, то ли у Лидии Дэвис[65]. Он после нашей стычки заснул, а я не могу. Тягучая ярость вползает в мою грудную клетку, распускает лепестки, прожигая глубоко, но флегматично, как ослабевший огонек в камине. Брешь между его сном и моей бессонностью медленно нарастает. Помнится, Шарль Бодлер что-то такое говорил о том, что все люди подобны выздоравливающим в больничной палате и вечно желают поменяться кроватями. На какую кровать, где? Другая кровать в этой комнате теплая и приятная, согретая дыханием детей, но в ней мне нет места. Я закрываю глаза и заставляю себя думать о других местах и других кроватях.

Чем дальше, тем больше мое присутствие здесь, в нашей семейной поездке к будущему, которое почти наверняка не станет для нас общим, с нашими ночевками по мотелям, кажется мне призрачным, словно я не живу, а со стороны наблюдаю жизнь. Я знаю, что я здесь и с ними, но в то же время меня с ними нет. Я веду себя как загостившиеся гости, которые все время укладывают и переукладывают свои сумки, готовые завтра же уехать, но снова остаются; или как предки в бездарных романах в жанре магического реализма, которые умирают, но забывают покинуть этот мир.

Мне невыносимы горловые рулады в мерном дыхании мужа, ишь, как он спокоен в своих поганых безгрешных снах. Я выбираюсь из постели, оставляю записку «Скоро вернусь» – вдруг кто-то, проснувшись, хватится меня – и выхожу из комнаты. Мои сапоги-панки точно сами несут меня прочь, из одной безбожной тьмы в другую. Они придают мне вес, возвращают силу притяжения, какой я давненько не ощущала под ногами.

Одна из металлических пряжек с наружной стороны сапога хлопает об искусственную кожу ритмической дробью: хлоп шаг, топ каблук, топ носок – черт, похоже, я слишком растопалась. И дальше призраком крадусь по мотельному коридору, чувствуя себя юным наркоманом. Над дверью, которая ведет к стойке регистрации, помигивает неоновая трубка, за стойкой никого нет. Под мышкой у меня книга, может, я ее почитаю, если найдется бар или открытая кафешка.

Далеко идти не приходится. Примерно через милю вниз по шоссе я нахожу «Диков Виски-бар», название которого затрудняюсь понять: «Диков» – это притяжательное существительное или множественное число?[66] Официанты в стилизованных костюмах первопоселенцев, умывальники в уборной стилизованы под старинные винные бочки. На заднем фоне играет «Полнолуние» Нила Янга в кавер-исполнении, похоже поставленное на повтор. Я нахожу у стойки свободный барный стул и взлезаю на сиденье. Не люблю я эти насесты и всегда чувствую себя на них слегка ущербной, потому что мои коротковатые ноги вечно не достают до пола, запуская костно-мышечное дежавю: мне снова четыре года, и я болтаю ногами на слишком высоком для меня стуле в ожидании своего стакана молока, а возможно, чуточки внимания посреди ежеутреннего аврала в доме, где обитает зычноголосая старшая сестрица, но уже знаю, что, даже если завизжу, меня все равно никто не станет слушать. Старшие сестра-братья никогда тебя не слушают, как, впрочем, и бармены. Но я чуть сдвигаюсь на стуле, и каблуки моих