«К тому же в последнее время я, кажется, перестал устраивать ее как мастер. Она постоянно критиковала все мои изделия и грозилась поискать себе другого напарника. Как было бы хорошо, если бы она уехала одна лишь из-за этого. А потом, видимо, поняла, что погорячилась, и теперь ищет возможности помириться. Правда, и это – с присущей ей экстравагантностью!»

Эти мысли немного успокоили Томаша, и он закурил: «Во всяком случае, не буду нагораживать больше, чем уже есть».

И, посмотрев на часы, он принялся за остывающий ужин, заливая вином свою недавнюю раздраженность.

Но беспокойство все же не покидало его, и, наскоро перекусив, он накинул свой плащ и вышел.

У гостиницы одиноко качалась на воде празднично убранная гондола. Она была пуста. Томаш осторожно спустился вниз по чуть влажным ступеням и огляделся. Гондольера видно не было.

Но когда он повернулся, чтобы идти обратно, то увидел стоящего перед ним на ступеньках мальчика – того самого, что так странно принес ему в номер не менее странный костюм.

Томаш вопросительно посмотрел на него, и незнакомец, звякнув бубенцами, гроздью болтавшимися на его колпаке, молча передал ему еще одну записку.

«Без костюма на карнавале нельзя. Переоденься. Арлекино дождется тебя и довезет до площади. Карнавал начинается через час, когда стемнеет, – поторопись!» – быстро прочитал Томаш. На этот раз послание было написано совсем незнакомой ему рукой, но вновь на листе из того же блокнота.

Томаш постоял некоторое время перед безмолвным гонцом в маске, а потом напряг свою память и, вспомнив уроки итальянского, которые когда-то с удовольствием давала ему Божена, бросил невозмутимому, вечно улыбающемуся Арлекино в лицо:

– Все это бред какой-то! De-li-ri-o! No! Нет. Я никуда не поеду.

Незнакомец, не преставая улыбаться, послушно отошел в сторону, позволив Томашу взбежать по лестнице и скрыться за железными воротами отеля. А потом поднял голову и посмотрел на гостиничные окна. В одном из них из-за шторы показалась птичья маска, затем белое оперение костюма – и птица произнесла грудным бархатным голосом:

– Grazie,[3]Фаустина.

– Prego,[4]– ответил Арлекино. – На сегодня довольно.

Такого Божена еще никогда не видела. Лучшие пиротехники съехались в Венецию продемонстрировать свое действительно блистательное искусство: ей казалось, что с каждой новой вспышкой салюта небо разлетается на миллионы огненных брызг, а темнота, наступающая после, длится не дольше, чем мгновение ока.

И если все то, что она видела до этой ночи, было лишь подготовкой, то сейчас веселое карнавальное время наступило вполне.

Вместе с ним пришло время разыграть тот веселый фарс, главный герой которого прибыл наконец в Венецию, успевшую к его приезду превратиться в огромный театр.

Весь этот вечер ей было забавно, словно из-за кулис, наблюдать, как солидный, серьезный Томаш, сам того не ведая, постепенно включается в игру. И теперь она, подзуживаемая всеобщим разбитным весельем, была готова выйти на сцену сама и сыграть свою скромную роль в придуманной Фаустиной мистификации.

Карнавальная атмосфера, царящая повсюду, уже успела сделать свое дело: Божена чувствовала себя частью того громадного и богатого мира, имя которому карнавал. Праздничная стихия поглотила на время ее тоску и сомнения, научив ее душу парить, – как та сказочная белоснежная птица, в обличьи которой Божена впервые этой ночью выпорхнула на волю.

Поначалу костюм и тяжеловатая маска немного сковывали ее, но потом, увидев, что теперь в Венеции человека с открытым лицом встретить труднее, чем ряженого, она перестала стесняться и полной грудью вдохнула воздух большого веселья, царящего вокруг.

И, не боясь повстречать в этой кутерьме Томаша, если он все же решится прийти на площадь Сан-Марко, Божена решила посвятить эту ночь только себе.

Отведав традиционного карнавального блюда – телячьих внутренностей и запив их изрядной порцией граппы, они с Фаустиной влились в праздничное шествие, двигающееся по площади в сторону мола. Потом им захотелось прокатиться на гондолах с факелами в руках. В конце концов они уже не думали, чем им заняться, а просто пели и танцевали вместе со всеми, время от времени подхватывая хвалебный гимн царице Венеции, эхом гуляющий над толпой.

Фаустина, которой ее костюм и вовсе не мешал двигаться, взобралась на плечи какому-то Пьеро и вещала оттуда гулким утробным голосом слова с детства знакомого ей гимна:

Прекрасна сутью, обликом прекрасна,

Ты как рассвет нежна!

Сияешь ты любовью лучезарной,

Венеция – царица наша!

– Венеция – царица наша! – нестройным хором вторила ей толпа.

Но Фаустина не унималась:

Парящий сирокко, леденящий ветер

Слетает с губ твоих.

Мы все счастливые рабы твои…

Но на этот раз ей уже не удалось закончить – ее голос утонул в сонме других:

– Венеция – царица наша! – еще долго звучало после того, как она спрыгнула с плеч печальника Пьеро и они с Боженой, желая чем-нибудь освежиться, двинулись в сторону «Флориана».

Пересекая пьяццетту, они услышали странный свист над головой. Размахивая руками, как крыльями, над ними сверху вниз пролетал человек в огненно-алом развевающемся одеянии. Вскоре он, скрывшись за Сансовиновой библиотекой, исчез из виду, а они, переглянувшись, побежали обратно в сторону мола и успели увидеть, как летун с размаху, подняв веер брызг, упал в воду канала Гранде.

– На это стоило посмотреть. Теперь карнавал уж точно начался!

– А что это было? – спросила пораженная зрелищем Божена.

– Этот полет посвящается обычно самой Царице Венеции. Но смельчака, желающего его осуществить, не так-то просто найти. Бывали времена, когда никто не осмеливался открыть карнавал, как положено.

– Но как он это сделал?

– А ты не заметила? Он скользил по тросу, который тянется от верхнего этажа колокольни до самой воды. К нижнему концу привязан груз, который лежит на дне канала, и…

– Откуда ты все это знаешь?

– А ты посмотри сама.

Божена запрокинула голову и действительно увидела блестевший в свете бесчисленных фейерверков и вспышек салюта трос, довольно круто спускающийся в воду канала.

«Да он действительно храбрец. А я бы тоже хотела так полетать – отчаянно, не задумываясь», – неожиданно подумала она и потянула Фаустину за собой.

Подруги протиснулись еще ближе к воде и увидели плывущего к берегу храбреца. Нащупав под водой ступеньки, он встал на ноги и начал подниматься на набережную. Но не дожидаясь, когда он выйдет из воды, к нему навстречу побежали восторженно кричащие свидетели этого полета и, подхватив на руки, понесли его наверх. Там главного героя новорожденного карнавала принялись раскачивать и подбрасывать в воздух. Он, еще не опомнившись после своего головокружительного спуска, смеялся, пытаясь высвободиться из плена поддерживающих его рук, но все новые желающие коснуться его подбирались поближе, и человек в облепившем его сильное тело мокром костюме подлетал в воздух снова и снова.