и подставляю ему губы, Он снимает с меня шляпку, сжимает волосы, гладит шею, от прикосновений к уязвимой коже за ушами меня будто молнией пронзает — молнии и в самом деле сверкают над головой. Тело движется будто само, все ощущения сконцентрировались в этих чувственных жадных прикосновениях изнанок наших телесных оболочек.

Он прикусывает мою нижнюю губу, и я пытаюсь ухватиться за его спину, удержаться на ногах. Рука сама собой зарывается в его волосы, шелковистые, влажные из-за дождя. Всё это немыслимо — темно, холодно, мокро, сладко, а в голове пульсирует одно-единственное слово: правильно. То, что сейчас происходит, правильно, именно сейчас и именно с ним. Так, как и должно быть.

— Промокнешь и заболеешь, — шепчет Эймери мне куда-то в шею.

— Пусть, — отвечаю я тоже шёпотом. В самом деле, глупо думать о простуде, когда обретаешь что-то такое своё, настоящее. Когда прощаешься навсегда.

— Идём, — в который раз повторяет Эймери, продолжая тянуть меня куда-то в темноту. — Здесь недалеко. Мы шагаем, останавливаясь ещё раза три по пути, чтобы повторить самый первый поцелуй, словно не в силах удостовериться, что он был.

— Хорошо, что я никогда не встречусь с тем блондинчиком с водянистыми глазами, — Эймери подхватывает меня за талию и переносит через какую-то лужу.

— С каким? — я словно в тумане и не понимаю смысла слов.

— С тем, который так омерзительно лапал тебя в какой-то деревянной беседке с дурацкими крылатыми ящерицами. Вот так, — его рука, всё ещё сжимающая мою шляпку, опускается чуть ниже поясницы, — а ты ещё и хихикала, как дурочка. Ужас какой. Я его убью.

— Это школьная беседка с драконами, — бурчу я, невольно чувствуя одуряющий стыд, на смену которому тут же приходит запоздалая злость. — Какое право ты имеешь в чём-то меня упрекать? Кто тебе это рассказал? Ты вообще кто такой?!

— Никто. Не имею. Но какой же он мерзкий тип. Никогда бы не стал с таким целоваться.

От неожиданности я фыркаю, прихватываю его за полы сюртука и смотрю в лицо.

— Откуда ты всё это узнал?

Вместо ответа Эймери отстраняется, делает взмах рукой, я невольно отслеживаю это его движение: прямо перед нами стоит небольшой каменный одноэтажный дом. Он выглядит скорее как нежилое помещение для хозяйственных нужд: никакого сада, простая неприметная дверь, и в той стене, которой дом повёрнут к нам, нет окон.

— Это… твой дом? — почему-то шёпотом спрашиваю я.

— Только на время твоего возвращения из школы.

Не знаю почему, но я чувствую себя виноватой, хотя тут же прогоняю это чувство.

— Почему тебя от меня скрывали? И продолжают скрывать?

— Ну-у… — он открывает дверь, вспыхивает свет, внутри очень пусто, но всё же это действительно жилой дом, а не какой-нибудь сарай. — Ты же Хортенс Флорис, наследница богатой благополучной семьи. А я рождён у женщины с… как ты тогда выразилась? Низкими моральными принципами, кажется. Мой родной отец от меня откупился, твой отец был вынужден пойти ему навстречу и всё такое.

— Ну и что? — я захожу и почти что спиной чувствую, как Эймери закрывает за нами дверь. Мурашки бегут по коже, и я не могу сказать точно, страх это или предвкушение. — Конечно, подобное не одобряется обществом, но… Если бы всех, кто родился вне брака, прятали на чердаках, у нас бы чердаков не хватило бы.

Эймери хмыкает и снимает свои ботинки. Наклоняется ко мне и расстёгивает застёжки на моих сапогах — в этом его движении удивительным образом нет ничего унизительного, а вот смущающего — целая тележка. Я закусываю губу. Ситуация из ряда вон выходящая — я не просто гуляю с Эймери, я в доме Эймери, ночью, и похоже, кроме нас тут никого нет. Грохот грозы доносится слабым мурлыканьем, а мой… даже не знаю, как его назвать! — ведёт меня, босую и мокрую, куда-то вглубь своего жилища. И у меня нет никакой уверенности, что если он продолжит меня целовать, я остановлюсь. Или что он остановится. Надо уходить отсюда, но… Послезавтра я уезжаю на два года. И уходить мне совсем не хочется. Мы так мало общались, но за эти годы постоянных мыслях о своём соседе с четвертого этажа и его тайнах я стала чувствовать его своим.

Родным.

— Возможно, — Эймери присаживается в кресло, одно из двух не новых, но добротных кресел первым, вопреки всем нормам этикета, в соответствии с которыми первой всегда должна садиться женщина. Немного помедлив, я устраиваюсь в кресле напротив, стараясь не слишком глазеть по сторонам. Здесь есть камин, судя по всему, не работающий, есть стол, на котором стоит несколько кружек и тарелка с какими-то галетами. И — к моему ужасу — неровно заправленная кровать в углу. Судя по всему, в этой хибаре вообще есть только одна комната.

Да в Айванской тюрьме и то больше пространства!

— Извини, что не угощаю, — Эймери пожимает плечами. — На кухне заведует некая помощница по хозяйству, если я проникну на её заповедную территорию, она откусит мне пальцы и нафарширует ими пирожки к ужину. Мальёк Флорис отыскал самую зловредную мегеру во Флоттервиле. Наверное, он устраивал отбор претенденток на эту роль.

Недовольно мотаю головой — какое ещё угощение?

— Хотелось бы ещё пошутить про жирок, ты так мило злишься, но это уже не актуально. Действительно — нет больше жирка.

Вместо того, чтобы сжечь с потрохами этого несносного хама, я неожиданно для себя фыркаю. Мне с ним легко, какую бы чушь он не нёс.

— С тобой так легко разговаривать, даже когда ты возмущаешься, — вдруг говорит Эймери, и мне хочется резко сменить тему, потому что всё это слишком остро.

— Расскажи мне, — говорю я. — Расскажи, что с тобой не так?

— Всё не так, — хмыкает он и осторожно накрывает мою ладонь своей, словно ожидая, что я буду протестовать и возмущаться. Сказать по правде, мне здорово не по себе. Я не понимаю, как себя вести. Мне хочется получить ответы. И страшно, что родители обнаружат моё отсутствие.

А ещё мне хочется, чтобы Эймери меня обнял и снова поцеловал.

Он и целует — не в губы, внутреннюю сторону запястья. Слишком интимное касание для тех, кто ничего не знает друг о друге, но я не хочу его прекращать. И глажу его по щеке в ответ, едва касаясь гладкой бледной кожи.

— Откуда ты узнал про контрольную по лайгону… и всё остальное?

Эймери молчит. Осторожно опускает мою ладонь мне же на колени.

— Иногда вещи рассказывают мне о тех событиях, свидетелями которых они были, — наконец произносит он.

* * *

— Как