эту "дружбу", правда, разглядывать не стал, конечно. Мать, видимо, истолковала его молчание правильно и покраснела, но взгляда не отвела.

— Он может нам помочь, понимаешь? И ты будь с ним помягче, ладно? Уж вы-то точно можете подружиться, он ведь так много знает!

Знает, безусловно, но Тридцать первому этот высокий человек с прилизанными волосами и острым подбородком решительно не нравился. И чувствовал, что это взаимно, хотя старался норова не показывать, как бы ни хотелось.

…о ссоре матери и Лайкура он узнал от напольных часов. Очень скоро он обнаружил, что разные вещи говорят по-разному: одни более, другие менее охотно. Разговорить стол или стулья, например, не получалось, а вот старинные часы в гостиной, упиравшиеся макушкой в потолок, был весьма болтливы. Так что о ссоре и разрыве он узнал на следующий же день и во всех подробностях: в подаренном матери букете совершенно случайно оказалась подарочная открытка для другой женщины. Мать вспыхнула, но взяла себя в руки довольно быстро, и это было противно даже ему, мальчику. Он-то теперь знал, что мать старается ради него и попросту терпит этого облизанного ради него. А вот Лайкур здорово разозлился на свой же промах и устроил отвратительную сцену, обвиняя мать во всех грехах, из-за которых ему, здоровому и нормальному мужчине, приходится иметь связи на стороне. Эймери стиснул зубы — ускорить воспоминания вещей он пока не мог. В конце мать всё-таки не выдержала, видимо, осознав, что помощи от этого человека ждать не приходится — и выставила его прочь.

Виду он постарался не показать, но в душе обрадовался: и избавлению от Лайкура, и сохранению дара.

Амарет Дьюссон работала в библиотеке в Флаттаре, и в свои тридцать лет уже считалась заведующей. Их книгохранилище снабжало учебниками все окрестные школы и колледжи, так что хлопот, особенно в начале учебного года, было немало, и она уходила рано, а Эймери оставался один. Одиночество его не тяготило, но мать он ждал с нетерпением и примерно за час до её возвращения намертво прилипал к окну.

Стука в дверь в середине дня он не ожидал. И открыл, хотя мать и предупреждала его о том, что делать это нельзя ни в коем случае. А тут вдруг растерялся.

Мальёк Лайкур прошёл в их с матерью дом, против обыкновения, не сняв сапог. Огляделся брезгливо. Махнул рукой — и в комнату вошли ещё двое мужчин, очевидно, слуги. Сделал несколько указующих жестов, процедил сквозь сжатые узкие губы пару коротких рубленых фраз.

Эймери стоял за диваном, молча глядя на него. Нужно было не открывать дверь… Но с другой стороны, спас бы их хлипкий замок от этого человека и кулаков его людей?

Ему было всего девять. Он ещё не знал, что можно противопоставить взрослому, уверенному в собственной правоте и безнаказанности.

— Что вы делаете?

— Тебя не спросили, щенок, — бросил так же сквозь зубы мальёк Лайкур, но потом внезапно снизошёл до объяснений. — Восстанавливаю справедливость. Забираю то, что было куплено на мои деньги. Или ты считаешь, что твоя шалава-мать может меня оскорблять и при этом продолжать ходить по моим коврам?

Эймери не считал ничего, но ладони у него зачесались вовсе даже не фигуральным образом. Он сжал кулаки, чтобы сдержаться. Что бы сказала мама?

"Пусть забирает своё и уходит", вот что бы она сказала. Он знал это так однозначно, словно слышал её голос в голове, отчётливый и печальный. Поэтому промолчал.

А вот мальёк Лайкур молчать не хотел.

Его слуги справились с "подарками" примерно за полчаса. Комната стала выглядеть более пустой, и щенок Эймери Лувси, которого мать купила и которому позволила поселиться в доме, чтобы скрасить одиночество сына, весело скакал под ногами у людей, которых — пока что всех без исключения — считал друзьями.

Мальёк тоже потёр бледные сухие ладони и огляделся. Наконец, его взгляд остановился на напольных часах.

— И вот это тоже забирайте.

Часы были их, Дьюссонов, совершенно точно. Их купил дедушка Эймери, Лежер Дьюссон, который был моряком — привёз из Стантвертена. Мама столько раз рассказывала ему о дедушке, которого он никогда не видел вживую. А вот часы его видели, правда, сохранилось всего несколько картинок.

Позволить забрать часы он не мог.

— Нет! — Эймери вышел наконец из-за дивана и встал, чувствуя, как ладони зудят почти нестерпимо, а язык во рту немеет от страха и злости. — Нет, это не ваше!

— Да что ты говоришь? — Лайкур опустил на него злой и холодный взгляд. — А как же компенсация? Твоя мать задолжала мне за давишний испорченный вечер.

— Это часы Дьюссонов, — сказал Эймери.

— Дьюссоны — никто, — хмыкнул Лайкур. — Никто и ничто. Мать твоя — шалава, а ты — нагуленный ублюдок, щенок. Щенки не должны гавкать на благородных.

Лувси залился весёлым лаем и бросился на забавно подрагивающий чёрный лакированный ботинок. В тот же момент мальёк внезапно пнул его, да так, что щенок отлетел в сторону, врезавшись в стену без единого писка. Маленькое тельце дёрнулось и обмякло.

Эймери подскочил к нему, разом забыв и о часах, и о деде, и о матери, и о мальёке Лайкуре. Схватил неподвижного, недышащего, мёртвого уже щенка на руки, чувствуя только странное головокружение и зуд, охвативший уже не только ладони — всё тело целиком. Картинка — взмывающий вверх черный сапог — раз за разом проносилась в его голове. Раз за разом. Снова и снова, а сила, необузданная, неприрученная, выплёскивалась наружу.

Он не мог её удержать.

Лайкур смотрел на мальчишку, почти такого же обмякшего и безвольного, как и его питомец, бледного, с мокрым от пота лицом. Тельце щенка подрагивало, менялось, мгновение за мгновением. Мальёк ждал не без интереса — и ожидание было вознаграждено. Минут через десять, когда Эймери Дьюссон окончательно потерял сознание, на его коленях лежал обтянутый клочками кожи скелетик.

— Как любопытно… — пробормотал Лайкур. Окликнул примеривающихся к часам слуг и стремительным шагом вышел из дома Амарет Дьюссон.

* * *

К возвращению матери Эймери пришёл в себя, стряхнул навалившиеся оцепенение и слабость, и рассказывать матери о себе ничего не стал, тем более, что всё, что произошло после того, как Лайкур пнул Ливси, вспоминалось с трудом, словно сквозь туман. Хватило и рассказа о забранных вещах, на который мать не отреагировала никак — внешне, разумеется. Ну а Лувси… Лувси выскочил на улицу и пропал. Может, размышлял Тридцать первый, так оно и было на самом деле? Ведь никакого щенячьего тельца он не нашёл, а убежавший щенок куда лучше,