О. Да, все рабочие журналы экспедиции, гербарии, биологические образцы, фотографии, антропологические исследования…

В. Ты что, издеваешься, сука? — спросил Анатолий Бирюков. — Ты что такое мне говоришь, а? На кой хрен нам твои бумажки? Что мы с ними делать будем? Наука… Кому сейчас нужна твоя наука, малахольный? Люди с голоду дохнут, враг со всех сторон прет! Нет, Юрочка, нас не интересует расстояние между надбровными дугами папуасов, другие сейчас задачи. Деньги в сейфе были? Не бумажки — золото, камушки. Ну, ты понял?

— Я не знаю… В сейфе Викентия Павловича была только коробка с жемчужинами и остатки средств экспедиции. Правда, мало. Последнее жалование выдавалось в октябре 17-го, деньги кончались. А в сейфе капитана. Откуда мне знать?

— Ну да… — сказал революционный кузен с издевкой в голосе. — Мы все больше о науке, куда нам о материальном думать?

Он закурил очередную вонючую папиросу, посмотрел через табачный дымок на сидящего напротив Юрия Петровича и ухмыльнулся.

— Да успокойся, Юрочка, успокойся… Были деньжата в капитанском сейфе, в судовом журнале все записано… Но денежки смешные, несерьезные денежки. И огород из-за них городить никто не будет. Да и вообще, не по нашему ведомству это все — столичные фокусы… В Петрограде больно интересуются кораблями затонувшими. Так что не на меня обижайся, братец, я бы тебя просто шлепнул. Быстро, по-родственному, не мучая. Ты ж меня в детстве от гнева батюшки выгораживал, даже, помню, провинность мою на себя принял.

Юрий Петрович поднял на него взгляд своего единственного глаза — затекшего, налитого кровью и гноем, почти невидящего. Во взгляде этом не было ненависти и злобы — только боль и бесконечная усталость.

— Да будет тебе, Толенька, — выговорил он, ворочая шершавым от жажды языком. — Чего уж поминать?

— Это чтобы ты понимал, что я вовсе не беспамятный, братец. Я только свой революционный долг исполняю. А мой революционный долг говорит мне, что те, кто не с нами, те против нас. Вот ты, Юра, за нас?

Бирюков покачал головой.

— Вот падла! — весело сказал рукастый, и с размаху ударил Юрия Петровича по голове.

Не будь стул намертво привинчен к полу, Бирюков рухнул бы на бетонную стяжку вместе с ним, а так — голова его мотнулась, капли густой черной крови веером вылетели изо рта, но сознание не покинуло его. Он втянул голову в плечи, сжался, словно пытаясь спрятаться от безжалостного палача и, всхлипывая, закачался на стуле.

— Ты, Данилыч, без команды руками не маши, — сказал Анатолий Иванович строго. — Как прикажу — так можешь хоть убить. А без приказа — не смей! Понял?

— Так я ж чуть-чуть, Иваныч, — развел руками коренастый. — Я ж не в смерть, а так, чисто воспитательно! Он же контрик, сам сказал, что не за нас…

— Ты б, Юра, словами поосторожнее, брось свои дворянские штучки — голос у Анатолия Ивановича был нежным, словно он с нерадивым сыном разговаривал, а не на допросе с арестованным вел беседу. — Я ж ничего не могу против пролетарского гнева.

Бирюков молчал. В роду Анатолия Ивановича пролетариат не встречался, даже о жалованном дворянстве слышно не было. Человек — складной метр — мог бы гордиться своим происхождением, но времена поменялись и предки, дружно переворачивающиеся в гробах, ничего не значили.

Ровным счетом ничего.

Губатый, знавший от Ельцова о том, какая судьба постигла того, кто оставил свой след в истории на этих блеклых ксерокопиях и в архивах Ростовского ЧК, мысленно недобро усмехнулся. За что боролись, как говорится. В каком, бишь, году расстреляли Бирюкова Анатолия Ивановича? Где-то через месяц-два? Во время очередной чистки?

— Еще раз, Юра, повторю, этим кораблем и его грузом интересуются в Питере, в Особом Отделе. Лично товарищ Мейер интересуется. Поэтому ты лучше все хорошенько вспомни и мне расскажи. Тебе-то уж что? Ничего! И защищать вроде некого…

— Я уже все рассказывал, — то ли сказал, то ли простонал Бирюков. — Я когда приехал в Питер — рассказывал. И здесь рассказывал… Что вам еще от меня нужно?

Из угла его глаза выкатилась огромная слеза и покатилась вниз по щеке, к оборванному воротнику.

— Когда затонула «Нота»? — спросил Анатолий Иванович, не утруждая себя объяснениями.

— В ночь с 18-го на 19 июня 1918 года.

— Где?

— Миль сорок от мыса Дооб, рядом с мысом Чуговпас — точнее сказать трудно. Недалеко от берега.

— Недалеко — это сколько?

— До полумили.

— Что случилось?

— Думаю, что мина. Не снаряд — это точно. Мы шли без огней, и попасть в нас было невозможно и с кабельтова. Да и взрыв был глухой… Определенно мина!

— Зачем шли так близко?

— Для безопасности и шли — по-над скалами.

— Странно, — произнес Анатолий Иванович саркастично. — Откуда там мина? Ветром ее надуло, что ли?

Несмотря на связанные за спиной руки, Юрий Петрович попытался пожать плечами, и у него получилось.

— Капитан говорил, что там сильное течение вдоль берега. Вход в Цемесскую бухту минировали, могло сорвать и отнести. Впрочем, я не знаю, я не минер и, по большому счету, не моряк.

— Течение, говоришь? Что ж… Может быть, может быть… Пусть так. Рассказывай дальше.

— Около двух часов ночи я вышел на палубу перекурить. Мы вообще все не спали этой ночью, спорили о том, что видели в Новороссийском порту. Штормило, но не сильно. Было ветрено и дождь… Даже не дождь, а такая противная морось, заползающая под дождевик и бушлат. Я зашел с подветренного борта — со стороны моря и спичку зажечь не получилось бы, не то, что закурить!

— Кто еще был на палубе, кроме тебя?

— Я никого не видел. Вахтенный, наверное, был. Викентий Павлович прошел в рубку. А потом — громыхнуло.

— Слева? Справа?

— Скорее уж — под днищем. Я упал. Тряхнуло здорово, затылком о переборку приложился, встал — вижу, что кормы нет, она нас обгоняет и уходит к берегу под прямым углом, словно ее на буксир взяли. А нос и меня вместе с ним кружит, как в водовороте речном, и под воду затягивает.

— Ты кого-нибудь видел на палубе?

Бирюков покачал головой.

— А Чердынцев твой?

— Тела лично я не видел, но не думаю, чтобы Викентий Павлович остался жив.

— А как ты остался жив?

— Повезло, наверное. Я когда за борт прыгнул, чтобы не затянуло, попал в то же течение, что и корма «Ноты». Меня, правда, о скалу приложило волной, но на берег я выбрался, хоть и вода была холодная для лета, но все-таки не ледяная.

— Опиши место.

— Бухта, как бухта. Таких на побережье полно, но особенность есть. Справа скала, как волнорез — низкая, длинная и в море уходит. А слева — громадная, как причальная стенка. Высокая такая.