Открываю, предвкушая посылку с косметикой или подарок от очередного поклонника, но тут же роняю ее на пол, едва замечая содержимое.

Крышка слетает в сторону, открывая моему взору то, что хранится в коробке. Рвотный позыв сдавливает горло, я со всех ног бегу в туалет. Потом еще долго смываю в недра унитаза содержимое своего желудка.

Не могу поверить в то, что там лежит то, что я увидела. Может, это восковая рука? Или торт?

Не может же это быть настоящей рукой Джин Каана. А узнать ее по кольцам с китайским иероглифами не так трудно.

Пребывая в тумане, возвращаюсь в комнату и снова заглядываю вглубь коробки. Да, там действительно лежит рука. Отрезанная от живого человека, рука, мать его…

Боже, а вдруг, Леон убил его? Расчленил на кусочки? Или все-таки просто отрезал руку? Даже не знаю, что хуже.

Что ты творишь, Леон?

«Каждого, кто причинит тебе боль, ждет наказание.

Я прислал тебе это не для того, чтобы напугать, а чтобы ты знала: каждый, кто пытается посягнуть на мою территорию, сгорает в адском огне и превращается в пепел.

Запомни, мотылек.

Я единственный кто может причинять тебе боль.

Только самую сладкую боль, которая никогда не сожжет твои крылья.

Ты готова полетать снова?»

Прочитывая последнюю фразу, я ощущаю, как схватывает солнечное сплетение. Прямо как тогда, когда он качал меня на огромных качелях над пропастью. Все его письмо — сплошная отсылка к нашей зарождающейся истории.

Прямо-таки любитель ребусов и головоломок.

Но отрезать человеку руку — безумие. Зачем он это сделал? Как мне с этим быть? Мне становится так плохо, что я едва стою на ногах. В голове не укладывается, кажется, будто я нахожусь в бредовом психоделическом кошмаре.

Да, Джин Каан больной на голову садист, но Леон… чем он лучше, после этого? Разве это поступок адекватного человека?

Трясущимися пальцами, с глубокой благодарностью за то, что они у меня есть, набираю сообщение: «Зачем ты это сделал? Это слишком жестоко».

Leon: «За последние триста шестьдесят пять дней этот человек задушил около пятнадцати женщин. Двоих избил до смерти. Еще три покончили с собой сами, после того, как он выбил им зубы и сломал ребра. Ты уверена, что здесь уместна жалость?»

Мотылек: «Сегодня я не хочу с тобой видеться. Ты меня пугаешь».

Leon: «Я ни о чем не жалею, принцесса. Если он доберется до тебя не только своими грязными руками, то я его кастрирую».

* * *

Я не нахожу в себе сил ответить Леону. Все зашло слишком далеко. И даже не знаю, что на такое вообще можно ответить.

Одна часть меня, пожалуй, та, в которой я сама не хочу себе признаваться, глубоко удовлетворена тем, что мой обидчик наказан. Джин Каан избил меня, наследницу фамилии Моран, посреди белого дня, просто потому, что он считает, будто ему дозволено все. Просто, потому что он кайфует, избивая невинных женщин. Должен ли он был получить по заслугам и понести наказание?

Определённо.

Но лишить его руки… если Леон способен на такое жестокое зверство в духе средневековья, то я не знаю, чего лично мне ожидать от Голденштерн. В ту ночь, после гонки, мне показалось, что я узнала его настоящего. Но сейчас убедилась в том, что он показал мне лишь одну грань своей личности. Возможно, лучшую свою часть. Все остальные грани по-прежнему остаются тайной, покрытой бесконечно прозрачными зеркалами его серебристо-серых глаз.

Я не могу их не вспоминать.

Не могу не думать, не могу не скучать.

Все эти «но» между нами буквально душат меня изнутри, окончательно закольцовывают жуткий призрачный лабиринт, жертвой которого я оказалась.

Едва дыша, я направляюсь в комнату моей матери. Девяносто процентов времени она думает только о себе и своем бесценном положении в обществе, но иногда, мечтаю подойти к ней и увидеть те самые десять процентов, в которых я узнаю бесконечно любящую и принимающую меня мать. Мне не к кому пойти, не с кем посоветоваться. Бесконечное одиночество толкает меня на откровенный разговор с Сильвией.

Оказавшись у спальни матери, замечаю, что дверь слегка приоткрыта, а из комнаты доносится отчетливый голос отца. Родители о чем-то бурно спорят, и, услышав свое имя, я недолго борюсь с искушением. Спрятавшись за статуей ангела, играющего на арфе, прислушиваюсь к оживленному разговору родителей.

— Я не понимаю, что происходит! Разве мы ожидали подобного? — на высоких тонах нагнетает обстановку мама.

— Ты видела новости? — строгим тоном осаждает ее отец, имея в виду закрытые новостные каналы для высокопоставленных лиц.

— Видела, — тяжело вздыхает Сильвия. — Это правда? На Джин Каана было совершено покушение? Ему отрезали руку? Но как это возможно, с его охраной? Будет ли наша дочь в безопасности рядом с ним?

— Мне удалось кое-что выяснить. Он не доверяет своей охране и не берет их с собой в места, которые порочат его имидж благочестивого джентльмена и будущего правителя. Он предпочитает скрывать эту часть своей личности от посторонних и на корню прерывать распространение грязной правды о нем, Сильвия. Именно поэтому мы так долго не знали, на какую незавидную судьбу обрекаем дочь. И весьма на короткую судьбу. Тем не менее, все тайное становится явным, и жесткая правда всплыла на поверхность. Каан — жестокий человек. Омерзительно жестокий. За последние часы, после новости, моим людям удалось выяснить, что он убивал своих любовниц голыми руками. А до этого насиловал, выбивая им зубы и ломая ребра. Одной он отрезал язык, потому что его не устроили ее оральные ласки, — после этих слов, мама начинает рыдать в голос, а у меня затылок покрывается инеем. Рвотный позыв вновь подступает к горлу.

— Теперь, когда он лишился кисти руки, у нас есть возможность отменить их помолвку с Эмили. Если бы я знал, какой он человек, я бы не допустил ее вовсе.

— Разве у нас был выбор, дорогой? Он потребовал Эмили в уплату огромных долгов, которые наши предки скопили еще в эпоху сухого закона. Мы считали Каана хорошим вариантом, мы не виноваты, что не знали всей правды. Я иногда так требовательна к Эмили, но я так сильно люблю ее, милый. Я умру, если с нашей доченькой что-то случится, — мне даже не верится, что эти слова вылетают из уст моей матери.

— Но теперь знаем, Сильвия. Наша задача — не допустить этот брак, иначе не пройдет и месяца, как от нашей дочери ничего не останется.

— Но что мы можем сделать? Какие у нас варианты?

— У нас