Когда вечером Арун и Ратна собрались уходить вдвоем, Сона сделала вид, что воспринимает это как должное, хотя на самом деле ее душу терзали обида и ревность.

Жилье родителей Кумари стояло в окружении деревьев амалташ, усыпанных ярко-красными цветами, напоминавшими алые языки или ожившие признания в любви. Дом был покрыт обычной тростниковой крышей, зато имел два этажа. Высокая ограда не позволяла заглянуть во двор и увидеть, что происходит внутри.

Арун предполагал, что обитателей дома предупредили о том, что к ним могут нагрянуть незваные гости, а потому не рискнул постучаться в калитку. Они с Ратной смогли увидеть Кумари только на третий вечер, когда женщина с корзинкой в руках вышла из дома и медленно двинулась по улице.

Ее длинные волосы были закручены на затылке изящным узлом, глаза слегка оттенены каджалом[49], лоб украшен бинди[50], на тонкой талии красовалась ажурная подвеска с ключами. Вечернее солнце весело переливалось в крохотных зеркалах, украшавших кайму ее сари. То была спокойная замужняя женщина, живущая в гармонии с миром и самой собой.

Ратну обуяла злоба. Руки этой незнакомки прикасались к ее дочери, этой женщине было суждено поймать первое слово Анилы, и не исключено, что этим словом стало заветное «мама»!

Арун не успел ничего предпринять, как Ратна бросилась наперерез Кумари с криком:

– Отдай моего ребенка!

Та в испуге обернулась и едва не выронила корзинку. Она явно не понимала, что происходит. А Ратна продолжала извергать слова, которые, точно камни, летели прямо в лицо Кумари:

– Ты змея, крадущая яйца из чужого гнезда! У тебя черная кровь и гнилое сердце! В твоей душе только пепел!

Когда слова иссякли, обуреваемая гневом женщина с размаху ударила Кумари в грудь, причем настолько сильно, что та чуть не упала, и она продолжала бы бить, если б не под бежавший Арун. Ему пришлось буквально скрутить Ратну и удерживать, пока Кумари, спотыкаясь, бежала обратно к своему дому.

Ратна пыталась высвободиться из рук Аруна; несмотря на невысокий рост и худобу, она была удивительно сильной. И тогда он подумал, что этой юной женщине удастся выбраться из любой переделки, что она во что бы то ни стало вырвет свое из зубастой пасти судьбы.

– Зачем ты это сделала? – огорченно произнес Арун. – Ты навредила прежде всего себе! Эта женщина ни в чем не виновата. Это не она отняла у тебя ребенка. Мы не знаем, что она почувствовала, когда ее муж принес в дом младенца, и как она его приняла.

– Вот именно! А если она обижает Анилу? А если ей и ее родственникам наплевать на мою дочь?

– Не думаю, что это так.

Они вернулись домой в подавленном настроении, а потому неохотно отвечали на вопросы Соны. Арун только сказал, что они видели Кумари, но это ничего не дало.

Сона возилась в кухне, когда услышала, как ее муж и Ратна о чем-то разговаривают. Осторожно выглянув из закутка, молодая женщина увидела, как Арун бережно обнимает Ратну за плечи.

– Ты не должна себя винить, – говорил он. – Что случилось, то случилось. На твоем месте я бы тоже не сдержался. Каково юной прекрасной женщине жить с таким горем в душе! Запомни главное: я навсегда останусь твоим братом и другом, готовым защитить и помочь.

Сона отпрянула, а потом прислонилась к стене. Ее сердце громко стучало. Она ощущала себя деревом, в которое внезапно ударила молния, хрупким цветком, случайно упавшим в мутную воду реки и безжалостно подхваченным ее мощным потоком. Где были эти двое и чем они занимались?! О какой вине говорил ее муж?

Войдя в комнату, Сона попыталась вложить в свое молчание как можно больше эмоций, но, похоже, этого никто не заметил. Арун и Ратна тоже не проронили ни слова. Их будто объединяла какая-то тайна. Сполна оценив этот тяжкий момент, Со-на спрятала слезы и приклеила на лицо улыбку.

В воскресенье Ратна занялась приготовлением обеда, а молодые супруги отправились прогуляться по городу.

Центральная улица Канпура была широкой и ровной, с многочисленными магазинами и домами индийской знати. Навстречу плыли дамы в шелковых сари, с благоухающими веточками жасмина в иссиня-черных волосах, с золотыми натхами[51], вес которых свидетельствовал о благосостоянии семьи. Женщин сопровождали мужчины в джиббах[52]с блестящими пуговицами и в тонких муслиновых дхоти с изящно переброшенным через плечо верхним концом.

– Давай купим тебе украшение, – предложил Арун, увлекая Сону в ювелирную лавку.

Как всякая женщина, она не возразила против такого предложения и вскоре стала обладательницей сережек и ожерелья из филигранного серебра. Пока Сона любовалась сложным воздушным узором из переплетенных между собой нитей, листиков, капелек и цветов, Арун, выудив из кучи украшений недорогой браслет из финифти, сказал:

– Как ты считаешь, он понравится Ратне?

– Да, – сдержанно произнесла Сона, мгновенно утратив радостное воодушевление. Она подумала о том, что яркая цветная эмаль – это, без сомнения, то, от чего придет в восторг любая шудра.

Арун заплатил за украшения, и супруги вышли на улицу.

– Вы в самом деле считаете Ратну своей сестрой? – спросила молодая женщина.

Хотя муж много раз говорил ей, чтобы она совершенно спокойно обращалась к нему по имени и на «ты», как это принято у белых, Сона, как преданная индийская жена и истинная брахманка, не решалась нарушить традиции[53].

– Я сочувствую ей. Она потеряла все, и у нее никого нет.

– Она надолго останется с нами?

– Не знаю, – неуверенно произнес Арун. – Если б в ее жизни появился мужчина, способный о ней заботиться…

Не уловив в тоне мужа ничего большего, чем дружеская симпатия и простое человеческое сочувствие, Сона слегка успокоилась.

Ратна порадовалась браслету, но явно не так, как если бы его подарил мужчина, в которого она была влюблена, и это смягчило сердце Соны.

Вечером они вместе трудились на кухне. Одна перемалывала специи, другая начищала большой круглый поднос тхали и металлические чаши для соусов. По стенам сновали шустрые ящерки-гекконы, ярко-нефритовые или травянисто-зеленые, с крохотными ладошками и детскими пальчиками.

– Тебе не тяжело работать в чужом доме, у белых? – спросила Сона.

– Если работа выполнена хорошо, они обращают на меня не больше внимания, чем на мебель. Главное, что теперь я могу откладывать деньги, рупия к рупии, чтобы когда-нибудь вызволить свою дочь. Арун сказал, что за суд придется заплатить, и мне бы не хотелось брать деньги у вас.