— Мистер Фоггерти! — воскликнула я. — У вас всё в порядке?

Лоис смотрела на него с любопытством.

— Да, у меня всё прекрасно, Розмари. Спасибо, что спросила.

Он как-то нетерпеливо заёрзал на стуле и почесал бороду.

— Так, ладно. Могу я предложить вам ириски или что-нибудь вроде того? Нам с дядей Виком нужно заняться кое-какими взрослыми делами.

Лоис сморщила нос:

— То есть обниматься и целоваться?

Мистер Фоггерти и дядя Вик громко рассмеялись.

— Так мама говорит, когда хочет обнять или поцеловать папу, — поспешно вставила я, пока Лоис не сболтнула ещё чего-нибудь лишнего.

— Вообще-то я хочу песочное печенье и хлебцы. — Ура, она вернулась к своей любимой теме: к еде.

— Хорошо, я дам Лоис печенья и запущу ей игру на компьютере в папином кабинете.

У них обоих на лицах отразилось облегчение, и дядя Вик поставил чайник, а я наспех переодела Лоис и усадила её за компьютер, снабдив печеньем — как раз вовремя, чтобы успеть перехватить Эди у входной двери, прежде чем он успел нажать на звонок.

— Заходи быстрей, Эди, у нас мало времени, — шепнула я ему.

— Ладно, ладно, — ответил он. — Я надел тот же джемпер, что и в тот раз, — может, моя пентаграмма всё ещё на нём?

— Отличная мысль, — сказала я. — Я сделала то же самое со своей школьной блузкой. Я спрятала её в глубине шкафа, чтобы мама её не постирала. Знаешь, на всякий случай. Ты лучше тоже так сделай со своим джемпероми.

— Да ничего, моя мама отказывается забирать стирку из моей комнаты. Она говорит, что если я не положил одежду в мешок для грязного белья, то она не станет её стирать.

Эди приступил к обряду: достал из кармана камешек и стал ронять его поблизости от зеркала. Мы уже набили руку в этом деле. Как только он повис в воздухе, мы встали рядом, глядясь в зеркало, и хором сказали:

— Арадия. Арадия. Арадия.

Шипящий свист раздался снова. Я зажмурилась и ухватилась за руку Эди, а тот стиснул мои пальцы так крепко, что я подумала, он мне их оторвёт. Внезапно наступила тишина, и я открыла глаза — перед нами была Арадия, на этот раз в очках для чтения, отчего её глаза казались ещё темнее и больше, чем прежде.

— Хм, — произнесла она с лёгким ехидством. — Не ожидала снова увидеть вас двоих.

Она поднесла свой портативный датчик к пентаграммам, которые как по волшебству появились у нас на груди, и я быстро расставила ноги, раскинула руки и показала Эди, чтобы он сделал то же самое, а чёрная Палома пронзительно крикнула и стала виться вокруг, снова обыскивая нас.

Не успела Палома улететь вдаль, как я скомандовала:

— Пожалуйста, отведи нас к двери номер двадцать один.

Палома повернула голову. Клянусь, она наградила меня злобным взглядом, а затем полетела вперёд по коридору.

Мы побежали за ней, задыхаясь от волнения, предвкушения и нетерпения. И вдруг птица пропала из виду.

— Эди, мне казалось, что она остановилась, — занервничала я. — Куда она подевалась?

— Я не знаю, Розмари. Мои очки постоянно сползают.

— Они тебе велики, Эди, — проворчала я.

Мы несколько раз пробежались туда-сюда, пока я не расслышала слабое карканье, похожее на смешок или кудахтанье.

— Ш-ш, Эди, я что-то слышу.

Я тотчас же осмотрела ближайшие двери, и вот пожалуйста: на круглой ручке чёрной двери с ярко-розовыми цифрами 21 посередине, маскируясь под цвет фона, сидела Палома. Она чистила оперенье, иногда тихо каркая. Звучало это так, будто она смеялась над нами.

Я снова обрела присутствие духа, посмотрела Эди в глаза и спросила:

— Ты готов?

В эту секунду мы, должно быть, оказались на одной волне: он невозмутимо кивнул, улыбнулся и потрепал меня по руке в знак обретённого хладнокровия:

— Пойдём, Розмари.

— Палома, можешь постучать.

Постучав клювом в дверь, она тут же снова взлетела и, поднимаясь ввысь, любезно обронила кляксу помёта мне на левое плечо. «Гадкая птица», — подумала я, пытаясь изо всех сил оттереть мягкий, полужидкий птичий помёт со своего кардигана.

— Какая гадость, Эди. До чего же противная птица. Теперь оно у меня по всей руке размазалось.

— Ш-ш-ш, — прошептал Эди. — Попробуй открыть.

Я вытерла руку о юбку и с опаской потянула за ручку. Дверь открылась.

Мы прошли в комнату, и нас ослепил яркий свет. Какой сильный контраст с чернотой самой двери! Дверь захлопнулась, и теперь мы оказались в невыгодном положении, потому что никто из нас ничего не видел.

Я схватила Эди за руку (опять! Надеюсь, он не подумает ничего такого), и он озвучил мои мысли:

— Розмари, тут так ярко, я ничего не вижу.

Вдруг из ниоткуда донёсся тихий безмятежный голос и то ли промолвил, то ли пропел:

— Входите, дети. Садитесь на подушки у очага. Там есть сок и всевозможные сладости. Ваши глаза привыкнут, и вы вскоре сможете всё увидеть. Тут нечего страшиться.

Мы пошли вперёд, прикрывая глаза от яркого света, и моя нога наткнулась на что-то металлическое на полу. Я нагнулась и подобрала большой блестящий чёрный ключ. Пока я держала его в руке, он, казалось, раскалялся, и я поспешно сунула его в карман. Мы сделали ещё несколько шагов и ощутили, что наши ноги касаются чего-то мягкого. Это наверняка были те самые подушки.

— Давай присядем, Розмари.

Мы сели, и, хотя в комнате было по-прежнему ослепительно-ярко и мы не видели, на чём сидим, мы чувствовали тепло огня где-то перед собой. Было очень приятно и уютно.

Через несколько секунд свет постепенно стал тускнеть, пока мы не увидели перед собой изумительный мраморный камин, в котором трещал и полыхал огонь. На чёрных плитках широкой каминной площадки стояли прозрачные бокалы с соком и чаша, искусно вырезанная из белого дерева, в которой лежали всевозможные разноцветные сладости и шоколад. Присмотревшись, я увидела, что чаша выточена в форме ладони. Я потянулась за конфетой в блестящем розовом фантике, и как только мои пальцы коснулись этого лакомства, пальцы чаши ожили, развернули конфету и подали мне. Это было восхитительно: сочетание клубники, шоколада и чего-то ещё, чему я не могла подобрать названия — такое ощущение, будто что-то лопается у тебя во рту, а затем тает, словно крохотные кусочки карамели.

Набив рот шоколадом, я уже выбирала следующую конфету и подбивала Эди сделать то же самое, когда краем глаза заметила роскошное кресло. Я оглянулась, вздрогнула и изумлённо вскрикнула.

Там, на самом большом бледно-розовом мягком кресле из всех, что мне случалось видеть, сидела женщина в