– Она какая-то родственница Романова?

– Она двоюродная сестра его приемного сына Феликса. Его кузина. Ну, того, которого он усыновил после трагедии в школе на Николиной Горе.

– Очень красивый парень. Просто картинка. – Катя вспомнила парня в байкерской куртке. – И там еще на открытии с ним была девочка-инвалид.

– Это родная дочка Романова. Она больна от рождения. – Мещерский дотронулся до головы. – Но они молодцы. Они ее не прячут. Она все время с ними. Вот и на открытие выставки ее взяли с собой. Феликс так трогательно за ней ухаживает. Ничего показушного – вполне искренне. Он ее считает родной сестрой.

– А где же жена Романова?

– Насколько я слышал, она их бросила почти сразу. Сплетни старые живучи – вроде она его бросила после того, как он вышел из больницы и у них родилась эта дочка умственно-отсталая, а он заявил, что еще хочет взять приемного сына. Мол, жена не выдержала всего этого. И ушла. Они о ней никогда не говорят. Словно ее вычеркнули из жизни. Но так они – семья – всегда вместе.

– А эта Евгения Хохловская?

– Опять же слухи – у нее в детстве с родной матерью-алкоголичкой были проблемы. И Романов и в ее воспитании принял самое деятельное участие. Она намного старше Феликса. И знаешь, что мне показалось тогда? Она влюблена в Романова. Она пыталась это скрыть, но это было так пылко, что она не справлялась. Это выплескивалось наружу. Конечно, с точки зрения семейственной они никакие не родственники. Она просто его воспитанница. Но он… как бы это сказать… он всегда выглядел крайне смущенным, когда она проявляла чувства так открыто. Но по-моему, ее надежды тщетны, потому что тогда он не отвечал ей взаимностью. Старался как-то все это сгладить. Убрать от посторонних глаз.

– Не хочет пересудов, – заметила Катя. – У него такая блестящая политическая карьера, он умно распорядился своей славой победителя террористов.

– Может, он этого и не хотел сам. Обстоятельства так сложились. Жизнь позвала. В глазах общества он все эти годы настоящий герой после спасения детей в той школе. Был ранен, усыновил сироту, вырастил его. Политика сама взяла его в оборот. И за эти годы он стал тем, кем стал. На него возлагают определенные надежды и в будущем. Слышала, наверное, что о нем говорят и что ему прочат? Правда, неясно, насколько это возможно сейчас. Однако перемены все равно наступят. И возможно, именно он, Романов, будет востребован как никто. Ну а сейчас он только готовится к большому старту, как ракета. Использует все возможности, благотворительность в том числе. И международные связи. Его тоже разглядывают со всех сторон и там, и здесь. Эта история с выставкой, с подаренными музею его фондом экспонатами – она ведь тоже не случайна. Это его расчет, и весьма тонкий. Теперь вот интеллигенция, креативщики, пресса об этом говорят, пишут. Все в плюс, все пиар в копилку политического капитала.

– Сережа, а по какому артефакту тебя его фонд пригласил экспертом? – спросила Катя, хотя… ей показалось, что она уже знает… знает ответ.

– Эта скульптура.

Мещерский указал на голову, вырезанную из черного дерева, в прошлый раз так поразившую Катю.

– Знаешь, я так и думала. Он жуткий.

– Эта вещь прекрасна. – Мещерский подошел к витрине.

– У него человеческие зубы! Это не дерево. Это… это отвратительно.

– Человеческие зубы, да. – Мещерский все смотрел на артефакт. – Языческое искусство, Катя, надо принимать таким, какое оно есть. Каким оно было века, тысячелетия назад. Этот экспонат уникален. Не многие музеи мира могут похвастаться таким редким образчиком африканского искусства.

– Где вы его откопали?

– В Брюсселе. Он принадлежал антикварному дому Мерсье, они купили его в шестидесятых и с тех пор не продавали никому. Включили в свою коллекцию. Но у них сейчас дела пошли под откос, и они распродают коллекцию дома. Так что фонд Романова и несколько очень богатых нефтяных тузов из Габона подсуетились и купили это. Ну, фактически фонд Романова это сделал, выплатил львиную долю стоимости.

– А твоя роль какая во всем этом?

– Я помог не довести дело до аукциона, где ставки бы еще взлетели. Я также покопался в истории, в семейных архивах.

– И что? – Катя смотрела на артефакт. – Что ты нашел?

– А почему это тебя так беспокоит?

– Афия ведь тоже имела дела с этой вещью. Я поняла, что она в коллекции, наверное, самая ценная и…

– Что? – Мещерский усмехнулся.

– Самая страшная, Сережа. Она, эта… черная голова – страшная!

– Как ты ее назвала? Ее так мой дальний родственник называл в письме матери.

– Что насчет твоего дальнего родственника?

– Мещерский Сергей. – Мещерский помолчал секунду. – Мой тезка, только он Сергей Сергеевич. Его мать Вера Николаевна – ну, она моя прапрабабка по одной из наших многочисленных родственных линий, увезла его ребенком из России после революции. В эмиграции она пошла работать переводчицей в Красный Крест, и они с сыном в начале двадцатых были в Месопотамии в большом полевом госпитале. Он там подростком помогал врачам и нашел свое призвание в жизни. Красный Крест дал ему рекомендации, и по возвращении он поступил в Брюсселе на медицинский факультет. Денег, чтобы платить за обучение, у них с матерью не было, поэтому он выбрал направление, где студентам давали льготные субсидии – венерические болезни и инфекционные. Он проходил ординатуру в Бельгии в госпитале, где лечили и чуму, и проказу, и сифилис. А потом старый знакомый его матери – знаменитый русский врач Владимир Унковский – известная фигура в русской эмиграции, друг Ремизова и Саши Черного, пригласил его работать в Африке, где сам практиковал с двадцатых годов. Мещерского взяла на службу администрация английских колоний в Западной Африке – это Золотой Берег, нынешняя Гана. Он приехал туда в тридцатом году. Он там был колониальным врачом – ездил по плантациям, организовывал кампании по прививанию местного населения от оспы вместе с Унковским. Потом он лечил людей от лихорадки в полевом госпитале на лесозаготовках в отдаленных районах, фактически в джунглях. Подружился там с одним крутым англичанином по имени Бенни Фитцрой. Они стали очень дороги друг другу и вместе нашли в лесу Вилли Сибрука, представляешь?

– А кто такой этот Вилли Сибрук?

– Ну, это не менее колоритная фигура, чем доктор Унковский, которого Саша Черный описал в своих стихах. Вилли Сибрук был американским журналистом и этнографом. Но главным его призванием был оккультизм, черная магия. Фактически он был открытым сатанистом. Путешествовал по Гаити, писал книги, даже стал автором сценария одного немого фильма ужасов в тридцатом году. А затем поехал в Западную Африку. И там пропал без вести. В Америке его считали погибшим, но Мещерский со своим другом Бенни Фитцроем однажды ночью нашли его вблизи лагеря – его принесло к просеке какое-то неизвестное лесное племя, у которого он жил много месяцев. Сибрук был тяжело болен, и Мещерский его вылечил. И в благодарность Сибрук подарил ему эту вещь, которая у него хранилась. Где он взял этот артефакт – загадка, возможно, ограбил какое-то лесное святилище другого племени. И то племя, которое удерживало его, испытывало к этому артефакту благоговение и страх. Поэтому они не убили Сибрука. А он, когда вернулся из Западной Африки, написал о своем путешествии весьма шокирующую книгу, назвал ее «Путями джунглей». Она вызвала скандал и в Америке, и в Европе. Впоследствии он попал в дом умалишенных, а потом вообще покончил с собой.