– Наймем других. – Бенни закусил губу. – В Африке всегда так, детка. Не надо этому поддаваться. Этот наш пришелец… этот Сибрук, он вдруг тоже засобирался. Уходит вместе с рабочими. Он сказал мне… короче, у него мозги набекрень, детка. Не слушай его особо. Он ждал, когда ты проснешься. Хочет и с тобой попрощаться.

В больничной палатке Вилли Сибрук собирал свой рюкзак.

– Вы нас покидаете? – спросил Мещерский с порога.

– Да. Время настало возвращаться к цивилизации. Я говорил вам, я хочу написать книгу о своем путешествии. И издать ее. Я должен успеть в Аккру на пароход. Я и так задержался. Хочу от всего сердца поблагодарить вас, Серж, за все, что вы сделали для меня. Вы замечательный врач. И я никогда не забуду того, как вы спасли меня здесь, в этом лесу. Я хочу сделать вам прощальный подарок. – Сибрук повернулся и указал на голову из черного дерева с человеческими зубами, что так и стояла на раскладном столике. – Этот артефакт, я хочу подарить его вам, Серж. Это очень ценная вещь. Редкая. Ей несколько веков. Здесь еще не было англичан, а были португальцы, но на Золотом Берегу этому артефакту уже поклонялись все местные племена. Это произведение искусства – да вы и сами видите, какова работа. Это стоит больших денег. В Европе, если захотите продать, антиквары вам дадут хорошую цену. Это мой подарок вам за мою спасенную вами жизнь.

– Нет, я не могу это принять, Вилли, что вы!

– Это мой подарок вам, Серж. – Вилли Сибрук взял его за руку и настойчиво заглянул в глаза. – От чистого сердца. От моего сердца.

Он забрал свой рюкзак и закинул его за спину. Улыбнулся Мещерскому. И покинул палатку.

Мещерский прошелся по палатке. Глянул на фотографию матери, княгини Веры Николаевны – а ты бы как на моем месте поступила, мама? Напишу тебе письмо. Расскажу, что у нас тут, на золотых берегах.

И в этот миг в палатку, словно буря, ворвался фельдшер Ахилл. Он бросил взгляд на раскладной столик с Черной головой, всплеснул своими могучими руками и заорал Мещерскому прямо в лицо:

– Он уходить! А это оставлять здесь!

– Ахилл, не кричи, он мне это подарил.

– Подарить? Вам? Вы это брать сейчас и бежать за ним! Отдавать!

– Ахилл, не глупи. Ты фельдшер, ты медик.

– Я медик, – громыхал Ахилл. – А вы, Серж Серже, не понимать! Я говорить вам – вы брать это и бежать за ним, отдавать! Сейчас!

– Сам возьми и беги, отдай, раз тебя этот божок так пугает.

– Я нет, я никогда… никогда не брать это в руки! Вы – брать и отдавать!

– Ахилл, ради бога, у меня от тебя мигрень. Нельзя быть таким суеверным трусом.

– Да, я бояться. А вы не понимать. Вы дурак!

– Что?

– Дурак! – завопил Ахилл. – Он вас обманывать! Он, этот страшный человек, не мочь так просто это бросать! Только отдать! Кому-то. И он отдать вам! А вы взять, как дурак! Они… из леса потому не убивать его, не есть, потому что он сам… он сам такой, как они! Людоед! И у него быть это с собой! Они бояться это! Они приносить его сюда нам, в лагерь, вместе с это в его мешке! Они избавляться от это! И он отдать это вам! Мы все пропасть здесь!

– Что за истерика? – В палатку вошел невозмутимый Бенни Фитцрой.

– Ахилл до смерти боится нашей Черной головы, которую Сибрук мне подарил. Ахилл же назвал его почему-то людоедом. – Мещерский покачал головой. – Ахилл, мне стыдно за тебя.

– А мне не стыдно. – Ахилл с отвращением пялился на артефакт. – Мистер Бенни, вы родиться в Африка. Мне вам объяснять? Тоже?

– Да брось ты, Ахилл. – Бенни Фитцрой потянулся, как леопард, всеми своими накаченными мускулами. – Я тебе бренди плесну. Выпей и умолкни.

Он достал из походного шкафчика бутылку, налил в стакан на три пальца. И протянул стакан испуганному, встревоженному великану-фельдшеру, словно плачущему ребенку, которому дают сладкий сироп, чтобы утихомирить.

«Конечно, Катюша, помогу, чем смогу. Так когда мы встречаемся?»

Это сказал Сергей Мещерский Кате в ответ на ее звонок и сбивчивый рассказ о событиях последних дней. Катя предложила встретиться завтра в десять в кафе «Кофемания» на Никитской – напротив ГУВД – и вместе снова отправиться в Музей Востока, благо он по вторникам открыт для посетителей.

На следующее утро она вылетела пулей из Главка, перебежала Большую Никитскую и направилась к Консерватории, во флигеле которой располагалось столь любимое ею кафе (оно всегда было популярным, но громкую славу на всю страну приобрело после знаменитой драки – кстати, тоже на национальной почве, – которую устроила парочка сермяжных футболистов, загремевших впоследствии в Бутырку).

Чинный зал «Кофемании», отделанный темным деревом. Тихое жужжание многочисленных посетителей за столиками. Катя любила это кафе. И не могла взять в толк: какие драки здесь, какое хулиганство, тем более на национальной почве?

Сергей Мещерский уже ждал ее за столиком у окна.

– Привет. Прости, что опоздала.

– Привет.

Он смотрел на нее, поставив подбородок на сцепленные ладони, уперев локти в стол. А Катя думала: сколько же они не виделись? Полгода? Больше?

– Сереженька, я… у нас такое дело… убийство…

– Подожди, дай на тебя посмотреть.

– Ну, смотри.

Катя сложила руки на коленях. Потом повернула голову в профиль.

– Так лучше?

Мещерский молчал. Мой друг, мой старый товарищ, дорогой мой человек… Столько есть что сказать тебе. Столько мы не виделись с тобой. И вот дурачимся, как дети. Катя быстро глянула на Мещерского. Он опустил глаза. Подошел официант. Они заказали кофе.

Катя решила сама прервать эту лирическую паузу и начала снова тихонько, подробно, с жаром рассказывать, что же «у них стряслось». Мещерский слушал, не перебивая.

– Ты когда из Африки вернулся? – спросила она, потому что он все молчал.

– Шесть месяцев назад.

– А потом тебя пригласили экспертом-консультантом по этому делу – коллекция, фонд Романова, Музей Востока, да?

– Не по коллекции. Только по одному единственному артефакту.

– Сережа…

– Что?

– А какая она – Африка?

Мещерский сел прямо. Какая она… Если закрыть глаза… Но хочется видеть Катю сейчас – такая она яркая, взволнованная, розовая, оживленная, рада встрече… Но если все же глаза закрыть…

Красная пыль, что окутывает вас с ног до головы, как только вы сворачиваете с асфальта на проселок. Тауншипы вдоль шоссе из Йоханнесбурга в Кейптаун – целые города хижин из ржавого железа, картона и глины. Мыс Доброй Надежды – настоящий край земли, и кафе на этом краю под парусиновыми зонтами от солнца. И лавочка, где сидит темнокожий старик и играет на банджо, продавая дешевые украшения из пренита и красной яшмы. Тенистые улочки Кейптауна, дома, выкрашенные так ярко и разноцветно, как перья попугая, с резными балконами на вторых этажах, с которых свистят, машут призывно руками, хохочут белозубые парни. Паб в Стелленбош, где горстка африканеров со слезами на глазах поет песни про бурскую войну, и другие пабы, где танцуют под регги и джаз. Прекрасные темнокожие женщины, очищающие бататы от грязи и апельсины от кожуры, дети с глазами ангелов, одетые в пестрое тряпье. Волшебное священное дерево макоре – африканская черешня, все еще встречающаяся в лесах далеко на севере, ближе к экватору. И баобабы – как привидения на пустынных равнинах. Замшевые валенки-угги, что продаются во всех придорожных супермаркетах, жаренная на закопченных сковородах саранча – уличное лакомство. Целые реки человеческого дерьма из разрушенной канализации, струящиеся по землям Зимбабве, впадающие в Лимпопо. Буш – пыльная, поросшая редкой травой и густым кустарником великая африканская плешь. И харизматичный невозмутимый рейнджер из сафари парка Гондвана – потомок буров по имени Клаус ван Баастенвандейклюфтгааанза, выпрыгивающий из зеленого «Лендровера», потому что его достали назойливые вопросы писклявой туристки: «А где же лев?» Как встарь берущий в руки винтовку классный красивый мужик, отправляющийся на поиски этого чертова льва по следам – и в буш, и к реке, к водопою. Ночь в буше, когда лишь Плеяды звезд над головой и глаза, очи, зенки горящие – там, и там, и вон там. И голоса дикой ночи. И как апофеоз – рев того самого льва, которого так искали и жаждали видеть днем на сафари, а он явился сам, незваный, из тьмы, повергая ищущих его в священный ужас. Так что все сразу уронили свои смартфоны на пол «Лендровера». И мгновенно притихли.