Завидев приехавших, мужчины у входа в юрту все так же молча расступились. Внутрь уверенно, как к себе, вошел слуга богатого киргиза, послышался отчаянный девичий крик, и вот уже, словно свернутый ковер на плече, дюжий молодец вынес молодую, почти подростка, девушку и все так же молча кинул ее на колени хозяина.

Важный киргиз вынул из-за пояса кожаный мешочек, бросил его к порогу юрты. Звякнули монеты. Из-под серого полога мигом, коричневой змеей, метнулась цепкая рука, схватила деньги и исчезла. Неистовый плач тут же оборвался.

– Ты что-нибудь уразумел? – спросил потрясенный Данила у Григория. Старый казак удрученно пожал сутулыми плечами, неохотно разжал стиснутые зубы:

– Кто их разберет, старшина. У них свои законы, у нас свои. Законы разные, а суть, выходит, одна… Везде тяжко бедному человеку.

Все разъяснил Малыбай. Когда выехали из стойбища, он поотстал от своих, дождался Данилу, на вопросы россиян пояснил, что хозяин юрты, Жайнак, задолжал Сырбаю несколько сот овец, когда нечаянный падеж начал косить его стадо. Шесть лет почти задаром пас Жайнак чужие отары, пытаясь отработать долг, да вот испуганная лошадь ночью скинула уставшего пастуха, он неудачно упал на голову…

– Сырбай забрал дочь Жайнака себе в жены. Четвертая жена будет у почтенного Сырбая, – добавил Малыбай. Данила, почти не слушая, о чем продолжали разговор его спутники, подумал: «И у нас дворяне нередко берут крепостных девок силой, если не в жены, то для своей прихоти». – Горечь подступила к горлу.

Впечатление от хорошей освежающей прогулки в степь было основательно испорчено.

* * *

Через два дня в главное стойбище возвратился Нурали-хан, а с ним и посланец Неплюева Яков Гуляев. Вечером неожиданно хлынул холодный с ветром дождь, но Данила Рукавкин собрался и, не сказав ни слова, покинул отведенную им юрту.

Родион Михайлов, кутаясь в теплый кафтан, лежал на войлочной подстилке, брошенной поверх ковра, чтобы не так было холодно, и с сожалением думал о тех, кто в эту минуту, захваченный в степи непогодой, дрогнет под проливным дождем. Где-то за Яиком сыпанула туча щедрым снегом, а здесь разродилась холодными потоками дождя.

«А в Самаре теперь земля промерзла. По кочкам ходить – одна морока, ноги можно изломать. Не зря старики приговаривают, что ноябрь зиме дорожку торит. Идет матушка с севера… Над Волгой Фёдоровы[22] ветра голодным волком воют… а мы все стоим с караваном, время теряем».

– Хоть бы Данила скорее пришел, – не выдержал Родион, устав прислушиваться в полутемной юрте к нудному свисту ветра над головой. – Ушел куда-то и пропал. Дождем его, что ли, размыло?

Только посетовал на тоскливое одиночество, как сквозь глухой шелест дождя послышались неразборчивые слова, потом смех и тяжелые шаги. Кто-то обошел юрту – зачавкала жижа под ногами у входа.

Полог поднялся, и в юрту втиснулся Данила, а с ним гость. В руках у гостя походная сумка, мокрая и тяжелая от поклажи.

– Родион! – весело окликнул Данила, стряхивая воду с мокрого плаща. – Спишь, что ли? Видишь, кого бог послал в наше не освященное святой церковью жилище? Это государственный человек, толмач и личный посланник господина губернатора – Яков Гуляев!

Посланник – на вид ему было около тридцати лет – откинул наброшенный от дождя суконный темный плащ, отряхнул его, забрызгав дождевыми каплями ковер у входа, осторожно положил. Здесь же с трудом стащил новые сапоги и в вязаных носках прошел на середину юрты, где на жаровне тихо горели сухие ветки саксаула. Гуляев присел у огня, согревая мокрые руки.

Яков был чуть выше среднего роста, строен, будто перетянут поясом натуго. Лицо чистое, смуглое, слегка продолговатое, прямой нос с широкими тонкими ноздрями. На верхней губе красовались черные усы, которые свисали по обе стороны небольшого рта. Бороду толмач брил.

Когда Гуляев шевелил руками над жаровней, в тусклом свете углей на безымянном пальце правой руки сверкал дорогой перстень – алый камень в оправе из чистого золота.

Но больше всего поражали глаза – голубые, будто небесная лазурь, круглые, а не темные и продолговатые, как у прочих татар. О том, что Яков из татар, им поведал Чучалов.

Гуляев отогревал руки и изредка посматривал с улыбкой то на Родиона, то на Данилу – купец непривычно суетливо готовил для гостя еду: раскладывал на низеньком столике у жаровни вареное мясо кусками, хлеб, свежие яблоки, несколько кусков сыра, сушеный виноград. Из своего тайника извлек штоф, водрузил его посредине стола. Осмотрел все это и, довольный, крепко, до скрипа, потер влажными от дождя кистями рук.

– Прошу к столу, почтенный Яков, крещеная душа. Весьма рад, что удалось завлечь тебя в нашу киргизскую берлогу. Тебе, верно, в ней куда как привычно, а нам студенно без матушки-кормилицы, доброй и горячей русской печи, – подделываясь под тон самарского дьякона Иванова из Троицкого собора, Данила пробасил. – Для согрева плоти своей, а не в угоду бесам пакостным после холодной купели пригубим то, что и монаси приемлют по малой толике…

Родион молча придвинулся к столу. Гуляев почти одним глотком опрокинул в себя водку, крякнул, смешно подвигал усами, будто что-то вынюхивал в чужой юрте, и тут же взялся за еду. Проглотил кусок, вздохнул, прислушался к непрекращающемуся дождю и ветру над степью.

– Случись после такого ненастья мороз – пропащее дело для кочевников: земля обледенеет, овцам и коням не добыть корм из-подо льда. Падеж страшный может произойти.

– Видел я, – проговорил Родион, – как обеспокоились степняки, бегали к ветхому мулле и кричали, чтоб молил он Аллаха не посылать снег на землю. А у того муллы, должно быть, от сырости совсем голос отнялся, чуть различим за войлоком.

– Мусульманский Аллах, как и христианский Бог, не только слова, но и помыслы людские знает, – прервал этот неприятный для него разговор Гуляев: умел он чтить веру любого народа, тем более веру своего отца.

Говорили о службе Гуляева у губернатора, о его поездке с киргизскими старшинами в Петербург к царице Елизавете, когда решался вопрос о ханстве Нурали, о богатых дарах, которые она прислала хану после принятия российского подданства.

– Среди тех подарков была поистине царская сабля с дарственной надписью от государыни императрицы, – вспомнил Гуляев и пересказал ту надпись купцам.

– Отменная память, – не сдержался от похвалы посланцу Родион, упрямо отодвигая от себя соблазнительную чарку с водкой, которую Данила щедро налил ему и поставил рядом с миской.

– В степи постоянно дуют ветра. Но если они будут дуть и в голове государственного посланца, она оценится не дороже дырявой саба, в которую уже не налить и глотка освежающего кумыса, – назидательно пояснил Гуляев.

Когда заговорили о предстоящем сватовстве хивинского хана к дочери Нурали, Гуляев сменился в лице, замкнулся, и это не ускользнуло от внимания самарян.