Вставать или двигаться криминалисту явно не хотелось.

— Здесь заночуем? — пошел ставить чайник на кухню Вихрасов, экспертов и оперативников он проводил, они снова остались одни в квартире Туманских. — Думаю, не обидится хозяин.

— Ему еще благодарить нас придется, — хмыкнул Шаламов. — Если в «эко» нас не подведут с подошвами, Туманский точно одной ногой на свободе.

— А второй?

— А вторую я покель там подержу, подумаю.

— Это как же ему прикажешь в раскорячку-то? Жестокое у тебя сердце, Михалыч.

— Если б ты знал, капитан, какой я добрый, — откинулся навзничь на книжки криминалист. — Сейчас бы поспать минут шестьсот на каждый глаз, и я совсем бы, как Дед Мороз, подобрел.

— Сюда соизволишь, Михалыч, или подать? — крикнул с кухни капитан.

— Нет. Подо мной столько ума мирового! Недостоин на их головах чаевничать, — Шаламов, пересилив себя, тяжко поднялся, затопал к Вихрасову. — Ты знаешь, Константин, кумекаю я, спешит здорово этот наш Некто.

— Кто, кто?

— Ну назовем его пока… — Шаламов задумался, почесал затылок, пододвинул к себе бокал с чаем. — Ты сколько мне сахара положил?

— Норму. Три куска.

— А заварки?

— Чифирь.

— Молодец. Кинь еще два кусочка, — Шаламов подставил ближе к капитану бокал. — Назовем его Некто. Без имени, фамилии и лица. Некто. Ему как раз.

— С фамилией бы лучше, — посетовал Вихрасов.

— Ну ты бобер, — осудил настырного капитана Шаламов, но без обиды. — Спешит наш Некто.

— С чего ты взял?

— Да уж не знаю, но по всему слишком торопится. И думаю я, если мы его с тобой, дорогой мой друг Константин, в этой спешке собачьей не опередим, тогда уже ничего нам сделать не удастся.

Шаламов с удовольствием отхлебнул чай и даже зажмурился от избытка чувств.

— Что же так?

— Да так вот. И тогда уж, боюсь, не поймать нам его никогда.

— Ты прямо за упокой, Михалыч, а начинал, вроде, ничего.

— Теперь ждать нам с тобой второго скелета. И в этот раз не промахнуться. Не опоздать.

— Какого еще скелета? Михалыч, ты тех мужиков в белых халатах не зря отпустил?

— Здоров. Не волнуйся. Спать только хочу, с ног валюсь. Вторую ночь, считай, на ногах. Там ведьма летала в ванной, здесь ее свекруху спасаю.

— Вот почему про скелеты-то заговорил?

— Игорушкин эту шутку выдал. А мне понравилась. Главное, в точку Петрович угодил. Мудрый все-таки он у нас мужик. И ты знаешь, Константин, вроде, сидит на одном месте, ничего особенного не делает, а как выдаст! Это надо же! Скелет в шкафу! Красиво!

— Не видать бы их во век, Михалыч!

— Не скажи. Я вообще-то их боюсь, но таких, про которых он сказал… Это другое дело.

— Бред сплошной.

— Ты мне ответь, Константин. Сколько их там было-то? Врачей… Что собрались…

Вихрасов не понимал, даже чашку свою отставил.

— Веселая компания-то у Туманского? Шабаш тот?

— С ним самим?

— Ну да.

— Любовников двое — девка и бородач…

— Нет! — перебил нетерпеливо криминалист. — Бородач не любовник, он сам по себе. Любовник с фамилией особенной. Художник еще такой был.

— Поленов.

— Вот, вот, «Дворики московские».

— Что?

— Ты не сбивай. Как глухой. Я про картину его.

— Еврей кудрявый и два задержанных.

— Получается пятеро? Что-то неправильно. Потерял кого-то.

— Разве? Двое сидят.

— С ними все ясно. От них ждать нечего.

— Остается на воле четверо.

— Как же мы считали?

— Бородатого забыли.

— Вот. Бородатый, — Шаламов покачал головой. — Налей-ка мне еще, Константин. Правильно говорят, под утро самый сон. Голова совсем не варит. Бородатый, серенький такой. Незаметный, как мышка. Вот он и ускользнул мимо нашего сознания.

— А может, он не мышка, и крыса та самая? Ты зачем их всех в кучу собрал, Михалыч? Чтобы легче?

— Всех бы их посадить на время. Легче было бы. Чую я.

— Да ты что, Михалыч! Всерьез? Кто же санкцию даст! Игорушкин не поймет.

— Нет. Я так. Шучу от дури, — он сделал два больших глотка, и бокал снова опустел. — Напоил чаем. И все же легче было бы. Думаю, сразу прекратились бы эти эксцессы, как сегодня. Не прибил бы этот Некто врачиху.

— Думаешь?

— Не думаю, но допускаю, — Шаламов посмотрел с сожалением на пустой бокал, поцокал языком, решил, что больше не осилит, и загрустил. — Не знаем мы с тобой, Константин, что этот урод Некто ищет. Представь себе, если и он, как мы, ничего здесь не нашел… Куда он направится?

— К остальным, выходит.

— Вот. А их у нас?..

— Четверо еще.

— Почему четверо?

— Ну как же?

— Пятеро!

— Пятеро?

— Ты Мартынова забыл?

— Но он же сидит?

— А квартира?

— Слишком все мудрено, Михалыч.

— Ты звони. Поднимай своих. Каждую хату надо под колпак взять. И этих, ваших топтунчиков, к каждому приставить не помешает. А то выпадет очередной. Из шкапчика-то.

Мне почему-то вспомнился Акутагава, слывший великим знатоком психологии, а покончивший жизнь самоубийством в тридцать пять лет. Неувязка, вроде, парадокс. Но с другой стороны, если подумать про почитаемую им философию: вся вселенная — вечный сосуд беспредельного, в котором все едино — цветы и горы, снег и огонь, живое и неживое, и, конечно, мы… Японец. Это у них, самураев:

Не пытайтесь сразу понять, я тоже голову чуть не сломал. Такое только слушать можно под теплое саке и у ласкового пламени костра. У них остров. Туман постоянно. Вокруг сырость и слякоть. Хочешь, не хочешь, они сидят у огня и сочиняют великую хокку[11]. А что? Очень даже ничего…

О том японце еще говорили, будто провозгласил он: подлинные движения души раскрываются только через исключительное и неожиданное.