— Только возьми ключ и прихлопни дверь, — Анна Константиновна скрылась на кухне. — Знаю я ваши «скоро». И не вздумай распивать там чаи. Аппетит испортишь.

— Да, да. Я только позвоню.

— А звонить-то к чему? Приглашай ее к нам потом. На пирожки.

Решение о звонке возникло внезапно, словно что-то спасительное щелкнуло в мозгу. — «Конечно, звонить! И только туда! Куда же еще? Кто может помочь, кроме них!»

Она, лихорадочно вспоминая, накрутила засевшие в памяти цифры на диске телефона, гудки затянули тревожную песню, забегались, заторопились по проводу.

«Только бы взяли трубку! Только бы кто-нибудь ответил!» — бухало в голове.

— Я вас слушаю, — сказал мужчина на другом конце провода.

— Это Майя. Вы меня помните? — она его узнала.

— Майя?

— Игорушкина.

— Кто?

— Вы меня не помните, Андрей Иванович?

— Здравствуйте! Вот радость-то! Какими судьбами!

— Здесь Володя, Андрей Иванович. С ним беда!

— Что? Что случилось?

— Я сама ничего не знаю, — она закусила губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойтесь. Что случилось?

— Я не знаю. Он в сквере. Там милиция. Его забирают.

— Что он натворил?

— Натворил? Не знаю. Он сидит на скамейке.

— В сквере?

— Возле нашего дома. И два милиционера.

— Спуститесь к ним! Поговорите, Майя Николаевна, я сейчас буду.

— Что мне делать?

— Разговаривайте с ними! Если что, — назовите меня! Скажите, что еду. Следователь Косаревский. Я скоро!

Он повесил трубку. Она без сил привалилась к стене.

— Майя! Ты еще здесь? — выглянула из кухни удивленная мать.

— Иду, иду, — вспыхнула она и бросилась к двери.

Не помнила, как сбежала вниз, порхнула через дорогу, а потом на негнущихся прямых ногах подошла к скамейке. Круглолицый сержант повернулся к ней, оглядел, хмыкнул и продолжал легонько приподнимать Свердлина за локоть правой руки, второй, худощавый и молодой, помогал ему сзади.

— Здравствуйте, — сказала она. — Простите…

— Здравствуйте, здравствуйте, — оставил свое занятие и развернулся к ней круглолицый. — Ваш?

Она кивнула.

— Чего же так-то? Продует, — он покачал осуждающе головой и грустно улыбнулся. — Вот бабья доля-то.

Она только сейчас почувствовала, как задувает, прямо свирепствует ветер, и обхватила плечи руками; выбежала, не накинув ничего, как была, в кофточке без рукавов.

— Что же получается, гражданка? — круглолицый хмыкнул снова. — А рядом кто?

— Кто? — ничего не понимала она.

— Вот. Муж в таком виде. А рядом?

— Что?

— Не что, а кто. Дети, — он обвел вокруг себя руками. — Общественное место. Хороший пример подает, папаша. — И спросил: — Свои-то есть?

— Кто?

— Нет, значит, своих детишек. Но будут. Все равно нельзя. Закон. Забыли? Сколько их там, голубчиков. Знаете, сколько у нас их сидит?

— Простите…

— Тут живете? — он кивнул на дом.

— Ага, — съежилась она и от ветра, и от его жесткого взгляда.

— Знатный дом.

— Интеллигенты сплошь, — вставил худощавый.

— Начальство, — снова осуждающе покачал головой круглолицый.

— Простите, — сказала она, помня наказ Косаревского.

— Или забирайте его сейчас же, — круглолицый поднес руку к фуражке, надвигая ее на глаза, — или мы его с собой до полного, так сказать, человеческого облика.

— Я сейчас. Спасибо, — заторопилась она. — Сейчас подъедут.

— И смотрите за ним. Здесь народ. Центр города, знаете ли.

Они ушли. Она дождалась Косаревского, тот примчался на мотоцикле с коляской. Не говоря ни слова, она спряталась за деревом. Косаревский увез его, посадив в люльку. Свердлин ее так и не увидел.

Серебром отливала лишь люстра под потолком. Остальное в его кабинете тонуло в полумраке. Вообще, он не любил свет. Еще работая в обкоме партии, приобрел эту странную привычку. Приучил секретаршу, та с утра, опережая его, осматривала все помещение кабинета, тщательно проветривала, включала кондиционер на полную мощность и закрывала наглухо шторы на окнах.

Свет при надобности горел на столе. Яркий круг от настольной лампы. Во всей литературе, которую он проштудировал про историю этого учреждения, когда готовился к переходу, настоящие ассы работали при таком освещении, чтобы луч света слепил глаза собеседнику или противнику. В прошлые времена предпочитали работать совсем по ночам. Было много врагов. Чтобы не пугать народ, чтобы народ не видел такого большого их количества днем. Теперь число врагов не уменьшилось, но они изменились. Их труднее было распознать, раскусить, изобличить. Но они вокруг. Затаились до времени. И еще неизвестно, лучше ли, что запретили работать ночью после Его смерти.

Не сказать, что он на Него молился или уважал. Без Него нельзя. Это он знал точно. И не допускал споров на эту тему. Тот, кто спихнул Его, изгадил, затоптал ногами принародно, совершил худшее, нежели все, что предписывают Ему плохого за всю Его жизнь. «Кукурузник»[13] убил не Его, он убил символ, идею и идеал. Народу необходим идеал, если режет слух, пусть будет — герой. Самое страшное для народа — развенчание героя. За этим пропасть и не только в нравственном падении, а прежде всего в истории народа. А народ не простит. «Кукурузник» — крестьянский мужлан, неуч, не признававший ни науки, ни культуры, ни искусства, далек был от интеллигентности и высших положений философии. Обо всем судил со своей колокольни, схватив власть, упавшую ему случайно в руки, не смог придумать ничего, кроме самого худшего: начал обливать дерьмом предшественника, чтобы возвеличить свою роль. На подобное способна лишь подлая мразь, личность, ничего не создавшая сама, все время ползающая, как крыса, в тени вождя, а когда тот споткнулся, упал и не в силах подняться, обложил его со всех сторон дерьмом. Но на чужих костях собственного имени не воздвигнуть, «кукурузник» не знал ни Платона, ни Макиавелли. Куда ему до европейской древности, он своего Ивана Грозного не знал и не чтил. Он — быдло. И плохо кончил, чуть не скатившись до низкого предательства. А любому государству нужен кулак, лидер — народу и толпе — пастырь. Чтобы вести за собой.