Пленный, накануне вечером ещё вполне крепкий, начинает волочить ноги, отставая от колонны. Он начинает шататься, не держится на ногах, теряет равновесие и, наконец, падает на снег. Его милосердные и преданные друзья, у которых силы тоже на исходе, подбегают, чтобы помочь ему с горем пополам подняться. Они поддерживают его, положив его руки себе на плечи, говорят ему ободряющие слова. Чаще всего все усилия оказываются бесполезны. Бедняга, совершенно вымотанный и обессиленный, падает опять. Колонна не может остановиться и продолжает идти, оставив несчастного позади. Один из конвоиров, ответственных за пленных, остаётся с ним, но здесь, в чистом поле, вдали от какого-либо жилья, у охранников нет никакого средства спасти его. Через полчаса охранник догоняет колонну. Что произошло? Можно ли верить утверждениям бывших военнопленных, таких как А. 3., который пишет в своей книге: «…первые выстрелы прозвучали… Тут прикончили отставших, неспособных двигаться дальше…» Я никогда не был свидетелем подобных сцен. Но возможно, что охранник, не в силах помочь несчастному, избавлял его от дальнейших страданий.

После ночи, проведённой в довольно большом посёлке (я не помню, как он назывался), мы узнали, что советское начальство собирается отделить наиболее ослабленных и больных пленных от основной группы, чтобы отправить их на лечение в больницу. Советские больницы были, конечно, переполнены десятками тысяч пострадавших от нацистских преступлений и солдатами, раненными на фронте. Русские врачи и медсёстры — будет ли у них время, место, желание, воля лечить раненых врагов? Утром мы покидаем остающихся, полные пессимистичных мыслей об их судьбе, уверенные, что мало кому из них удастся избежать смерти.

Среди них был один из моих лучших друзей, Рене Гери из Страсбурга. Его состояние было крайне опасным. Он страшно исхудал и ослаб, голова буквально пылала — у него наверняка была температура под сорок, его бил озноб, тело сотрясалось от страшного кашля, дыхание было поверхностным и учащённым. Безо всякого сомнения — пневмония! Я покинул его с тяжёлым сердцем, безо всякой надежды когда-нибудь увидеться снова. Через двадцать лет после войны — какая неожиданность! — я получаю письмо, подписанное Рене Гери! Случилось чудо! Благодаря своей непобедимой воле и, конечно, лечению Рене победил смерть. В этом письме он просил меня подтвердить перед судьёй, что его нынешние лёгочные неприятности связаны с пребыванием в русском плену. Таким образом он смог получить пенсию, как инвалид войны. В возрасте 77 лет он ушёл на пенсию и спокойно жил в доме номер два по рю Нойвиллер, полностью отдавая себя работе по защите интересов Malgré-Nous[44].

Когда речь идёт об Украине, не следует представлять себе огромное пространство — плоское, без рельефа, как наша эльзасская равнина. На самом деле это обширная волнистая местность, иногда холмистая, вроде той части, по которой мы шли во время нашего нескончаемого странствия. Но однажды, в конце второй недели пути, мы оказались в странном месте: бесконечно длинная, шириной всего несколько сотен метров полоса, абсолютно плоская, как будто только что выровненная, похожая на гигантское футбольное поле. Мы шли поперёк, без дороги, увязая в глубоком снегу. Перейдя на другую сторону, мы узнали, что только что пересекли большой приток Днепра. Значит ли это, что мы где-то в окрестностях этой огромной реки? Это предположение придало нам сил и храбрости, невзирая на нашу слабость и истощение. Мы спрашиваем наших охранников: «Skolki kilometri?» — «Piat!» («Сколько километров? — Пять!»)

Стемнело, и вскоре мы остановились на ночлег.

На следующий день после нескольких часов перехода, мы задаём другому охраннику тот же вопрос. Тот же ответ: «Piat!» Послезавтра опять: «Piat!» Всё те же пять километров. Нас охватывает безнадёжность, мы чувствуем, что нас покидают последние силы. Людские потери, которые почти было прекратились, возобновляются с новой силой, тем более что дорога начинает понемногу подниматься, что делает переход ещё более изнурительным. Теперь мы идём по холмистой местности — по склонам, возвышающимся над западным берегом Днепра около Киева. Поднявшись на вершину одного из холмов, мы вдруг видим за поворотом дороги огромное скопление бараков, окружённых несколькими рядами колючей проволоки и сторожевыми вышками. Это наш первый лагерь военнопленных вместимостью примерно 10 000 человек. Потом мы узнали, что этот лагерь был построен немцами для русских евреев, которых они собирали там перед отправкой в лагеря смерти. Можно себе представить, какой комфорт нас там ожидал!

Внутри лагеря, рядом с воротами, мы увидели Feldküche — немецкую полевую кухню на колёсах, из котла которой поднимался пар. Наконец-то суп! Двое молодых людей в униформе хаки, пленные венгры, ведут себя как хозяева. Один из них заставляет нас двигаться вперёд колонной по одному к кухне, между тем как другой, кажется, получает злобное удовольствие, награждая нас ударами хлыста, если ему кажется, что мы выполняем манёвр не слишком быстро. Третий раздаёт нам круглые пустые консервные банки, которые четвёртый наполняет до половины с помощью старой каски с приделанной ручкой. Суп — горячая мутная бурда, в которой разболтано немного муки. Мы так изголодались, что опорожняем банки в один глоток. Но у моего желудка своё собственное мнение на этот счёт — он категорически отказывается принимать эту пресную жидкость безо всяких следов соли (в это время в Советском Союзе соль была ещё большей редкостью, чем сахар) и тут же возвращает её обратно. Я не был единственным, кого тут же вырвало от этого мерзкого пойла.

Затем, построив в колонну по четыре с помощью ударов хлыста молодого венгра, нас ведут к баракам. По дороге мы останавливаемся и замечаем справа огромную кучу отбросов и нечистот, на которой можно разглядеть картофельные очистки. В один миг десяток пленных — среди них и я — кидаются на эту кучу и роются в гнилых отбросах в поисках картофельных очисток, которые мы проглатываем не жуя, грязными, без всякого стеснения и отвращения. Потрясающе! Мой желудок не протестует и не отказывается от этой гниющей еды. Потом нас гонят дальше, чтобы запихнуть в предназначенные нам бараки, где мы спим без тюфяков и одеял прямо на дощатых нарах в два этажа.

На следующее утро, вместо того чтобы дать нам отдохнуть после всех мук этого трёхсоткилометрового жуткого, голодного, происходившего в нечеловеческих условиях марша из Новограда-Волынского в Киев, нас выводят из бараков на рассвете, велят построиться в колонну по четыре и выйти из лагеря. Под командой нескольких русских охранников мы спускаемся по восточному склону холма — более крутому, чем другие, — до пригородов Киева, где нас вводят во двор большого кирпичного завода. Пожилые русские рабочие кладут на руки каждому по три огромных кирпича. Исхудавшие до скелетообразного состояния, мы сгибаемся под их тяжестью, начинается наш крестный путь. Надо дотащить тяжёлый груз до лагеря на вершине холма по той же дороге, по крутому склону. Многие падают, но охранники безжалостны: они помогают несчастным подняться на ноги и опять нагружают их. Во второй половине дня после супа, такого же отвратительного, как накануне, опять то же самое. Этот ад длился три дня. Я почти забыл детали моего пребывания в киевском лагере, самом жутком за время моего плена, но эта проклятая история с кирпичами навсегда останется в моей памяти.