кардинального переворота во всем жизненном устройстве, предчувствия обновленного, духовно преображенного мира и одновременно происходящая ломка художественных вкусов и пристрастий, попытки выразить «новое» мироощущение через «новое» искусство, раздвинуть пределы художественного видения, — все это роднит А. Блока, А. Белого, М. Волошина и других представителей того поколения, которое обычно определяется как вторая волна русского символизма. Примечательно, что, отвечая на анкету Е. Я. Архиппова (30 июня 1932 г.), и в частности на вопрос «Взаимоотношения (непосредственные и заочные) с какими поэтами и писателями Вы считаете для себя ценными (на протяжении всей жизни)», — Волошин назвал шесть имен, и среди них — А. Белого. В ответе на другой вопрос анкеты — «Любите ли прозу А. Белого?» — Волошин иронически отозвался о «Петербурге» и заметил, что «Серебряного голубя» «пытался перечитывать и не смог»[137]. Белый был близок Волошину прежде всего как личность, как ярчайший выразитель символистского миросозерцания, и отношения их, по-видимому, наиболее целесообразно рассматривать в историко-биографическом аспекте.

Первая встреча М. Волошина с А. Белым состоялась в 1903 г. Тогда Волошин, после длительного пребывания за границей, отправился на родину, «снабженный пачкой рекомендательных писем ко всем представителям тогдашней молодой литературы»[138]. «Податель сего письма, Макс Волошин, да внидет в дом Ваш приветствуемый и сопровождаемый моею тенью», — писал К. Д. Бальмонт в рекомендательном письме к В. Я. Брюсову[139]. 31 января 1903 г. Брюсов сообщал жене в Москву из Петербурга, где он встретился с Волошиным: «Видаю Макса Волошина, интересный господин: познакомься с ним во вторник — скиталец и поэт (познакомься через Бальмонта)»[140]. В доме Брюсова в один из февральских вечеров Волошин и познакомился с Андреем Белым. «<…> Когда я вошел, — вспоминал Белый о первой встрече с Волошиным, — нас представили; он подал мне руку, с приятным расплывом лица, — преширокого, розового, моложавого (он называл в эти годы себя „молодою душой“); умно меня выслушал; выслушавши, свое мнение высказал: с тактом. Понравился мне»[141].

«Просторы всех веков и стран» — одна из основных тем Волошина, сказавшего о себе: «Я странник и поэт, мечтатель и прохожий»[142]. Любовь к миру и безусловное его приятие всегда были связаны у Волошина со стремлением к постижению чужих культур, а тема странствий, — «по лицу земли» и по историческим эпохам — была одной из важнейших в его лирике. «Всемирная отзывчивость», широта знаний, тонкость проникновения в самые различные исторические и культурные сферы отличают ранние стихи Волошина, выразительные, изысканные, мастерски исполненные и в целом характерные для символистского поколения. В вечер встречи с Андреем Белым Волошин читал свое стихотворение «В вагоне» («Снова дорога. И с силой магической…»)[143], как бы суммирующее впечатления от его многолетних скитаний; стихотворение поразило ритмическими перебоями и пленило Белого.

В это время в Москве разворачивалась широкая борьба за самоопределение символистской поэзии. Волошин, по словам Белого, «всюду был вхож». «Волошин, „спец“ литературы французской, изъездил Европу, обегал музеи; он с первого взгляда пленял независимостью, широтой, большим вкусом», — позже передавал Белый свои первые впечатления от знакомства с Волошиным. Обаятельный собеседник, отзывчивый на все новые веяния в искусстве, умевший «блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами»[144], Волошин сразу стал своим в среде московских символистов. Весной 1903 г. Волошин появляется и в доме Андрея Белого, которому тогда же посвятил стихотворение «В цирке» («Клоун в огненном кольце…»)[145]. В мемуарах «Начало века» Белый дал блестящий литературный портрет Волошина той поры — утонченного русского парижанина, убежденного радикала, культурного «коммивояжера». И Волошин в рецензии на «Нечаянную радость» Блока (1907) мимоходом запечатлел выразительный облик Белого («Глаза его <…> неестественно и безумно сдвинуты к переносице. Нижние веки прищурены, а верхние широко открыты. На узком и высоком лбу тремя клоками дыбом стоят длинные волосы, образуя прическу „a la Antichristie“»)[146], а в статье «Голоса поэтов» — голос Белого — «срывающийся в экстатических взвизгах фальцет»[147].

Последующие встречи на протяжении десятилетия были эпизодическими и достаточно внешними: Волошин в это время для Белого, по его признанию, — не «субъект общенья», а только «объект разгляда»: «заезжий Волошин (с цилиндром)»[148]. Помимо чисто внешних обстоятельств здесь важно и то, что, при общности многих художественных представлений, в конкретных творческих симпатиях Белый и Волошин тяготели к различным культурным полюсам. «Он казался мне в эти годы весьма европейцем, весьма французом, — вспоминал Белый о Волошине. — Моя же культурная ориентация меня более связывала с философской, музыкальной и поэтической культурой Германии начала прошлого века. Но во всех согласиях и несогласиях меня пленяла в покойном широта интересов, пытливость ума, многосторонняя начитанность, умение выслушать собеседника и удивительно мягкий подход к человеку»[149]. Несколько раз Волошин виделся с Белым в Москве в 1907 г., к этому времени относится и стихотворение Белого к «Зима» («Снега синей, снега туманней…»)[150], посвященное Волошину. Тогда внутри символизма происходила борьба, порожденная полемикой вокруг так называемого «мистического анархизма» — попытки обновления философии и эстетики «нового» искусства. Она осложнила отношения писателей: Волошин во второй половине 1900-х гг. стоял гораздо ближе к «обновителям» символизма — петербургским литераторам во главе с Вячеславом Ивановым, — чем к московской, «брюсовской», «ортодоксальной» группе, деятельным участником которой был Андрей Белый. И хотя Волошин старался держаться в стороне от вспыхнувшей литературной полемики и быть беспристрастным, Белый обращал упреки и в его адрес. Но и в этой ситуации Белый отмечал поэтические достоинства стихов Волошина. Среди немногих произведений альманаха «Цветник Ор», возглавлявшегося Вяч. Ивановым, Белый положительно оценил стихотворения Волошина[151].

Важная для обоих писателей встреча произошла в 1914 г. А. Белый, глубоко увлеченный антропософским учением Рудольфа Штейнера, жил тогда в швейцарском селении Дорнахе и участвовал в строительстве «Гетеанума» (или «Johannes-bau») — «храма-театра», воздвигавшегося членами Антропософского общества. Волошин, знакомый со Штейнером и его трудами с 1904 г., прибыл в Дорнах 31 июля, накануне объявления войны. «<…> Какою-то бурею появился в Дорнахе Макс Волошин, заявивший, что он едва успел проскочить в Швейцарию через Австрию и теперь является последним нечистым животным, которое в дни европейского потопа должно быть принято на ковчег „Bau“; так он скоро зажил в нашей дорнахской группе; скоро его можно было видеть вооруженным молотком и идущим на работу: он стал членом Общества», — вспоминал Белый[152].

И я, как запоздалый зверь,

Вошел последним