оставляла места для Бога. Как сказано об этом у Волошина: «Разверзлись бездны звездных Галактей, и только Богу не хватило места» (298).

Обращение Волошина к космической теме совершилось, несомненно, под влиянием Тютчева: именно Тютчев поднял русскую поэзию в космические выси и символистов привлекала в нем прежде всего эта тема. Но так же несомненно и то, что движение к космической теме совершилось у Волошина под влиянием масштабности социальных событий, современником которых он был, а также под влиянием достижений науки, постоянный и глубокий интерес к которой поэт сохранял на протяжении всей своей жизни. Не случайно космическая тема начинает с особенной силой звучать в поэзии Волошина в двадцатые годы, когда космизм становится характерной чертой молодой советской литературы (достаточно вспомнить стихи пролетарских поэтов, поэмы В. Маяковского, роман А. Толстого «Аэлита» и др.).

Если космос в поэзии Тютчева — это преимущественно еще метафора, иное название запредельного пространства, внечеловеческого, то у Волошина космос — реальное, физическое пространство, подчиненное объективным законам. Космос Тютчева осмыслен как анти-Земля, анти-Человек. Космос Волошина, напротив, очеловечен: он осмысляется и как возможное местопребывание человека. Любопытно, что в стихах и акварелях Волошина есть пейзажи, словно бы увиденные из иллюминатора космического корабля. Таково стихотворение «Европа», таковы некоторые киммерийские акварели, в которых выявлена структура целого. Недаром геологи утверждали, что живописные пейзажи Волошина помогли им понять геологическое строение Крыма, так отчетливо проступала в них логика структуры, не заслоненная подробностями «ближнего видения».

Космизм Волошина во многом опирался на представления науки. Поразительна точность, с какой удалось Волошину в поэме «Космос» передать космогонические представления не только прошлых эпох, но и современности, включая теорию относительности и поправки к ней Фридмана, известные ко времени написания поэмы весьма ограниченному кругу людей: «Бессмертья нет. Материя конечна. Число миров исчерпано давно. Все тридцать пять мильонов солнц Возникли В единый миг И сгинут все зараз» (302).

Связь с современными научными представлениями, отчетливо проступающая во многих стихах Волошина, позволила ему по-новому понять и переосмыслить некоторые образы Тютчева. Так, например, строка из поэмы «Таноб» «мир познанный есть искаженье мира» ассоциируется не только с тютчевским «мысль изреченная есть ложь», но и с известным положением релятивистской физики, утверждающим неточность нашего познания, ибо «каждое наблюдение сопровождается вмешательством и приводит к возмущению состояния объекта»[113]. Такое переосмысление расширяет многозначность и тютчевского образа, отразившего безмерную сложность мира.

Однако главным предметом внимания как Тютчева, так и Волошина был не космос, а земля, родная и близкая: «…живу только Россией и в ней совершающимся»[114]. Эти строки мог бы написать и Тютчев. В письме, адресованном Я. А. Глотову, Волошин признается: «Пишу стихи исключительно на современные темы — о России и о революции… Развертывающаяся историческая трагедия меня глубоко захватывает, и я благодарю судьбу, которая удостоила меня чести жить в такую эпоху. Хочется только успеть формулировать все, что видишь и переживаешь… человек мне важнее его убеждений»[115].

Последняя фраза в письме Волошина не обмолвка: для него, как и для Тютчева, нравственное, духовное было противопоставлено головному, рациональному, логическому.

В стихотворении 1851 года «Наш век» Тютчев потрясенно восклицал:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он

И жаждет веры… но о ней не просит… (177)

Исследователь Тютчева замечал по поводу этих строк: «Не он ли связывал с чрезмерным развитием принципа личности утрату той цельности и безграничности веры, которую считал моральной основой всякого общества и которая в нем самом была подточена разъедающим скепсисом? Мысль о том, что „нет в творении Творца“, внушала ему ужас и заставляла обращаться к самому себе с увещеванием: „Мужайся, сердце, до конца…“ Считая главной причиной „раздвоения“, определяющего собой мировоззрение современного человека, потерю или неустойчивость религиозного сознания, Тютчев, говоря его же словами, больше „жаждал веры“, чем „просил“ о ней»[116].

Но разве не о том же писал Волошин в проекте предисловия к «Протопопу Аввакуму»: «Религиозная ценность борьбы не в ее причинах и лозунгах, а в том, как человек верит, борется и мечется среди извечных антиномий своей судьбы»?[117]. Волошина, как и Тютчева, больше физической смерти людей потрясал тот распад личности, который приходилось наблюдать. Так, в стихотворении «Террор» ужасает не гибель казненных, а та непотрясенность, деловитость, с какой совершено массовое убийство: убивают не в ослеплении ненависти, не под влиянием аффекта, а — без эмоций, выполняя ОБЫДЕННОЕ ДЕЛО: «Читали донесения, справки, дела… зевали, пили вино…». То же в стихотворении «Терминология», построенном на перечислении вошедших в обиходную речь выражений, означающих пытки, издевательства и убийство людей. Недаром в стихотворении «Голод» поэт восклицал, что «бред больных был менее безумен, чем обыденщина постелей и котлов».

С этими потрясениями была связана одна из самых глубоких трагедий не только Тютчева и Волошина, но и многих выдающихся русских художников второй половины XIX века — трагедия умных людей, разуверившихся в разуме. Это была трагедия Л. Толстого и Ф. Достоевского, трагедия, отразившая объективное противоречие буржуазного миропорядка, поставившего ум человека на службу самым чудовищным преступлениям против человечности. Время развеяло наивную веру просветителей во всемогущество разума: просвещение оборачивалось в условиях буржуазного мира путем к материальной выгоде, ум — изворотливостью, хитростью, подлостью. Еще восемнадцатилетним юношей Тютчев писал:

Нет веры к вымыслам чудесным,

Рассудок все опустошил

И, покорив законам тесным

И воздух, и моря, и сушу,

Как пленников — их обнажил;

Ту жизнь до дна он иссушил,

Что в дерево вливала душу,

Давала тело бестелесным!..

Где вы, о древние народы!

Ваш мир был храмом всех богов,

Вы книгу Матери-природы

Читали ясно, без очков!

Нет, мы не древние народы!

Наш век, о други, не таков! (39).

Эта идеализация древнего мира, который был «храмом всех богов», когда человек не утратил своей способности прямого общения с Матерью-природой, была свойственна и Волошину. Почти прямая перекличка с Тютчевым слышится в «Магии»:

Когда непробужденный человек

Еще сосал от сна благой природы

И радужные грезы застилали

Видения дневного мира, пахарь

Зажмуривал глаза, чтоб не увидеть

Перебегающего поле Фавна,

А на дорогах